Господа судьи и присяжные заседатели! Прежде чем приступить к подробному рассмотрению настоящего дела, насколько оно касается моего клиента, я должен вам сказать, что в каждом уго­ловном деле неминуемо возникают следующие вопросы: соверши­лось ли событие преступления и, если совершилось, то должно ли рассматриваемое преступление быть вменено в вину подсудимому?

В настоящем случае выяснилось, что у Дмитриевой было произве­дено изгнание плода. С этим, как будто, согласились все стороны. Никто, по крайней мере, не оспаривал этого вопроса. Тем не ме­нее, из того обстоятельства, что никто из сторон не оспаривал дей­ствительности этого факта, не следует еще, чтобы факт этот не мог быть оспариваем. В настоящем деле неоспоримым является только то обстоятельство, что ребенок, подброшенный в 1867 году на Семинарском мосту, оказался рожденным преждевременно. Из того, что выяснилось нам на суде, нельзя даже с точностью определить, вследствие чего была прекращена жизнь найденного на Семинар­ском мосту младенца. Является неизвестным вопрос о том, отчего произошли преждевременные роды? Помогало ли этому искусство или преждевременные роды были вызваны силами природы — это обстоятельство, говорю я, не является для нас несомненно ясным.

Следующий за этим второй вопрос заключается в том, могут ли и должны ли быть обвинены подсудимые только на основании одного оговора Дмитриевой? Затем, последний, главный вопрос: согласно ли со справедливостью или нет применить в данном случае к подсудимым то наказание, которое полагает за это преступление наше Уложение? Касаясь этого вопроса, я желаю собственно рас­смотреть характер того преступления, в котором обвиняется мой клиент, характер преступления, как он понимается нашим Уложе­нием и законодательствами Европы. Преступление, которое рас­сматривается в настоящее время, есть изгнание плода. Наше Уло­жение говорит: кто без ведома и согласия беременной женщины умышленно каким бы то ни было средством произведет изгнание плода, тот подвергается такому-то наказанию. Закон в этом слу­чае считает виновным только того, кто без ведома и согласия бере­менной женщины произведет изгнание плода и ни слова не гово­рит о том, кто совершит это преступление, не только с ведома и согласия, но и при участии самой беременной женщины, и счи­тает такого человека как бы совершенно ненаказуемым, тогда как казнить тех, кто с ведома и согласия беременной женщины упо­требит только средства к изгнанию ее плода, хотя бы самого изгнания плода и не произошло. Это явная обмолвка в законе.

Все законодательства Европы, все лучшие криминалисты не допускают такого деления преступления, какое делает наше Уложение. В на­стоящем случае обвинение построено главным образом на оговоре Дмитриевой. Оговор этот представляется на первый раз сильным, но, тем не менее, безусловно, верить ему нельзя уже потому, что душа человека все-таки потемки. Посмотрим на те обстоятельства, при которых оговор этот сделан был Дмитриевой. В тюрьму к ней приехал судебный следователь и сказал, что дело о краже кончено, что она одна только уличается во всем, что ее указания на других лиц оказываются совершенно напрасными, и только после такого сообщения следователя она заявила о втором своем преступлении. Дмитриева, как вы видите, женщина увлекающаяся, страстная, ничего не умеющая делать наполовину. Раздраженная раз против того, кого она считала виновником своих несчастий, она прямо повела войну против него, войну страшную, в которой были упо­треблены всевозможные средства, одно другого изобретательнее уже по самому характеру страстности, лежащему на ее оговоре, нельзя придавать ему большого значения. Прямая цель ее оговора обвинить того, кого она считает главною причиной своих несча­стий. К этому прибавилось еще одно обстоятельство, еще более запутывающее это дело. Предварительное следствие началось два года тому назад, и потому в памяти участвующих лиц действитель­ные события смешались с теми, о которых они услышали в первый раз у следователя. Вот почему подсудимые так часто ссылались на свои прежние показания. Дюзинг отрицает оговор Дмитриевой, и хотя прокурор и ссылается на противоположные показания Дмитриевой, данные на предварительном следствии и внесенные им в обвинительный акт, но тем не менее, нельзя согласиться с тем, чтобы обвинительный акт мог иметь на суде такое значение, какое придает ему прокурор — значение доказательства. Ни практика, ни судебные уставы не дозволяют делать ссылки на обвинительный акт в смысле доказательства.

Интересы подсудимых Сапожкова и Дюзинга в значительной степени между собою солидарны; верить им также нельзя, верить следует только истории дела, которая открывается оговором Дмит­риевой. Но для того чтобы сделать правильную оценку этого ого­вора, нужно проследить всю жизнь Дмитриевой. Первый факт, на который обращу ваше внимание, это именно образ жизни Дмит­риевой до 1867 года. Вера Павловна принадлежит к знатному и зажиточному роду.

Вы слышали из судебного следствия, что она получила в приданое 9 тысяч рублей и могла рассчитывать еще на наследство приблизительно в 25 тысяч рублей. Она была женщи­на красивая, и следы этой красоты видны еще теперь. Когда ее выдали замуж, ей было всего 17 лет. Замужество в такие ранние годы во многих случаях может быть уподоблено лотерее, но логе-рее не без проигрышей. В большинстве подобных случаев возни­кают такие раздоры, такие семейные несогласия, из которых нет выхода. Нередко виновным бывает то лицо, которое сильнее: гла­ва семейства, то есть муж. Здесь вы слышали показание мужа Дмитриевой; он прямо говорит, что виноват был он один в том, что по прошествии четырех лет они разошлись. Я не могу сказать этого, потому что не знаю поводов, послуживших к разрыву. Но почему бы там ни было, дочь возвратилась к своим родите­лям, которые не могли не быть в претензии на своего зятя. С этих пор Дмитриева живет у своих родителей, сначала безвыездно в де­ревне, и здесь-то у ней открываются болезни, болезни внутренние, от которых она лечится с 1864 года. Болезни эти играют весьма важную роль в обстоятельствах настоящего дела. Множество вра­чей призывается ее лечить, а в 1867 году ее лечит почти весь ме­дицинский персонал города Рязани. Прежде всех призывается Ка­менев; она страдала в это время кровохарканием и отсутствием регул. Затем ее лечат Модестов и Битный-Шляхто, по показанию которого, она спрашивала его в последних числах марта, не бере­менна ли она. Битный-Шляхто, найдя у ней отклонение матки, де­лает ей операцию, после которой менструации восстанавливаются. Факт этот чрезвычайно важный, и им положительно доказывает­ся, что в конце марта не начиналась еще беременность, первым! признаком которой служит приостановка регул. Сама Дмитриева говорит, что беременность ее началась с мая месяца. Но так как первое движение младенца в утробе матери обнаруживается не ранее пятого месяца, то едва ли она в то время могла быть поло­жительно уверена в своей беременности. Приостановка регул, как аномалия весьма обыкновенная у Дмитриевой, сама по себе, без» других признаков, не могла ее убедить в этом. Около этого-то вре­мени и состоялся перевод Сапожкова в Рязань, будто бы вызван­ного для произведения выкидыша, когда о беременности не было еще почти и разговора. Что касается отношений Дюзинга к Сапожкову, то они существовали еще гораздо прежде вопроса о переводе последнего и были как частного, так и служебного свойства. К тому же Сапожков был известен как врач опытный, честный и знаю­щий свое дело. Поэтому ничего нет мудреного, что когда откры­лась вакансия на должность уездного врача в Рязани, то между многими соискателями преимущество было отдано Сапожкову.

Первое письмо об этом, в котором ни слова не говорится про Дмит­риеву, было послано Дюзингом к Сапожкову в июне 1867 года, то есть в то время, когда беременность Дмитриевой не была еще ей самой известна. Ясно, следовательно, что между беременностью Дмитриевой, лечением ее в это время и переводом Сапожкова в Рязань нет ничего общего. В рассказе Дмитриевой о том, как она познакомилась с Сапожковым, весьма неправдоподобны ее указания на то, что посредником между ней и Дюзингом по вопросу о выкидыше был Карицкий, связь которого с нею была тайной для Рязани. Карицкому было бы несравненно удобнее посоветовать ей самой обратиться к Дюзингу, с которым она была знакома с 1864 года, и тот, по всему вероятию, как малосведущий в жен­ских болезнях, вместо себя отрекомендовал бы ей другого врача, хоть, например, того же Сапожкова. Более правдивым поэтому нужно считать показание Дюзинга, который говорит, что в конце июня Дмитриева по старому знакомству обратилась к нему с прось­бой указать ей врача, которому она могла бы довериться и пору­чить себя, и так как перевод Сапожкова в то время уже состоялся, то он, Дюзинг, зная его как хорошего акушера, и рекомендовал его Дмитриевой. В этом смысле Дюзингом было написано второе пись­мо его к Сапожкову от 1 августа 1867г., где помещена такая фра­за: «У меня есть одно дело, за которое можно получить возна­граждение». В этой фразе нет ничего медицинского: полагаю, что она относится к тем денежным отношениям, которые существова­ли между Дюзингом и Сапожковым. Письмо это писано 1 августа, а в своем показании Дмитриева говорит, что только в августе со­ставлен план об изгнании плода, план, которому надо было дать еще созреть. Результатом письма было то, что Сапожков 8 авгу­ста действительно явился в Рязань, но здесь оказалось, что Дмит­риева не особенно нуждалась в помощи докторов и, не дожидаясь Сапожкова, уехала в деревню, вследствие чего Сапожков, не видав­шись с Дмитриевой, возвратился в Скопин. Вторая поездка Са­пожкова также окончилась ничем, потому что он снова никого в Рязани не застал, кроме Дюзинга, который перед ним только извинялся… Вскоре после второй поездки Сапожкова Дмитриева снова начинает просить Дюзинга пригласить врача, которого он обещал ей отрекомендовать, говоря, что она чувствует себя очень нехорошо и т. д. И вот, пишется третье письмо, в котором есть слова, играющие в глазах обвинения столь важную роль, а по моему мнению, совершенно невинные. Слова эти — маточный зонд и маточное зеркало. Затем в письме говорится об особе, требую­щей услуг и могущей рекомендовать врача Сапожкова другим своим знакомым. Но из этой последней фразы можно сделать ка­кое угодно предположение.

Вспомните объяснение эксперта о зон­де и зеркале. Употребление последнего не представляет никакого вреда и до беременности, и после ее. Что же касается до зонда, то этот инструмент употребляется при лечении всех женских болез­ней для распознавания неровностей и для гигиенических целей. Но употребление зонда во время беременности может быть опасно, сказал эксперт. Беременность Дмитриевой была констатирована гораздо позднее письма, в котором упоминается о зонде, уже по­сле того, как Сапожков приехал в Рязань и был созван консилиум; следовательно, нет никакого основания видеть что-либо подозри­тельное в просьбе Дюзинга приезжать с маточным зеркалом и ма­точным зондом. Дюзинг не пишет ни слова, для какой надобности он просит привезти эти инструменты, и есть только указание на то, что они нужны для исследования болезней Дмитриевой.

Обвинение указывало на то, что слова «маточный зонд» в письме были зачеркнуты Сапожковым. Но я не вижу в этом об­стоятельстве ничего такого, что набрасывало бы тень на обоих вра­чей. Я прошу вас вспомнить, что оба врача были посажены в тюрь­му и что от них отбирались весьма строгие показания. В подобный момент действительно можно запутаться: Сапожков не захотел истребить этого письма, думая заручиться в нем средством для оправдания; но так как Дмитриева уже объяснила, что выкидыш был произведен посредством прокола зондом, то ему в то же время не захотелось оставить в письме такое слово, которое может наве­сти сомнение на его участие в этом преступлении. Но кто из нас, если бы узнал, что началось уголовное следствие над близким нам человеком, не только не зачеркнул бы подобную фразу, но не истре­бил бы даже все письма, говорящие о нашей близости к этому че­ловеку, дабы таким образом избавить себя от неприятности быть запутанным в чужое дело?

Относительно знакомства Сапожкова с Дмитриевой допускаю, что в первое свидание их шел разговор о разных разностях, не идущих к делу. Между прочим Дмитриева намекнула о своем на­мерении произвести выкидыш. Сапожков начал ее лечить; но когда ей понадобился острый зонд, он отказался ехать за ним в Москву, и затем последовал консилиум, происходивший, по всей вероятности, 26 октября, и после которого ей стали давать различные плодогонные средства: янтарные капли, спорынью, луши. Но прежде чем разбирать годность этих средств для предположенной цели, надобно вникнуть в положение доктора, когда его призывает больная и обращается к нему с подобным предложением.

Оно обык­новенно делается не открыто, а намеками, сначала весьма отдален­ными, затем больная открывает врачу, что ужасно страшится по­следствий беременности и что она поэтому желает освободиться от плода. Как в этом случае поступить врачу? Пойти и донести на­чальству? Но его после этого ни в один дом не пустят, если он вздумает разглашать все тайны, может быть даже мимолетные же­лания, которые сообщают ему больные. Да и кем он явится к на­чальству? Доносчиком без всяких доказательств. Мало того, он не может это сделать еще и потому, что связан клятвою, отбираемою от каждого врача по окончании курса, клятвою, которая обыкно­венно пишется на латинском языке на обороте каждого диплома и где, между прочим, говорится: «Обещаюсь все тайны семейные хранить, никогда не злоупотреблять выраженным мне доверием». Во-вторых, врач ко всякому заявлению больного должен прежде всего отнестись критически и разобрать в точности, нет ли доста­точных поводов к приведению в исполнение заявленного ему же­лания; он не может знать заранее, какие будут роды, не будут ли они происходить при таких условиях, когда понадобится врачу самим законом уничтожить плод в утробе матери. Спрошенный на суде эксперт говорил присяжным, что когда видно, что ребенок не может остаться живым и сама мать умрет от этих родов, тогда врач имеет полное право преждевременно извлечь ребенка из утробы при помощи оперативных средств. Затем, врач становится ино­гда в такое положение. Ему говорят: «Я больна, роды у меня обыкновенно бывают мучительные, мне страшно, я боюсь их, по­могите! Что мне делать? Я не могу их вынести». Донос был бы немыслим. Увещевать больную, что это невозможно, что это грех — лишняя трата времени. Сказать, что я вас брошу, что я не возьмусь за это дело — не практично, не человечно, так нельзя поступать с женщиной, которая убита, находится в отчаянии, в та­ком отчаянии, что готова решиться на все. Лучший способ есть — избранный в настоящем деле Сапожковым, то есть говорить боль­ной: теперь не время, посмотрим, увидим. А время, между тем, уходит; пройдет один месяц, два месяца — всегда будет надежда на то, что у женщины, в особенности у женщины увлекающейся, характер мыслей изменится, дурь пройдет и в одно прекрасное утро она отправится куда-нибудь на богомолье. Есть сотни спосо­бов спасти ребенка, кроме доноса. Каждый благородный врач, верный благоразумию и принятой им присяге, не может поступить иначе. Так поступил Сапожков, а потому образ его действий са­мый простой, самый естественный.

Что касается до лущей, то Дюзинг ничего о них не знал, и об употреблении их Сапожковым имеется показание одного Битного-Шляхто. Но это показание не проверено. Притом опасность от этого средства обусловливается продолжительностью употребления его, а в данном случае оно употребляется только в течение двух недель, и результата никакого не последовало. После консилиума Дюзинг имел будто бы с Сапожковым разговор о спорынье, но если и действительно Дюзинг советовал употребление этого сред­ства, то это вследствие того, что по освидетельствовании он нашел у Дмитриевой бели в таком количестве, что радикальное прекра­щение их представлялось необходимым, а для того он посоветовал употребить спорынью, как лекарство, рекомендуемое в подобных случаях многими медицинскими авторитетами. Затем в квартире Дмитриевой не было найдено ни одного рецепта плодогонного ме­дикамента, который был бы прописан Дюзингом. Притом спо­рынью можно найти во всякой лавочке, так как собирание ее не представляет никакого затруднения и всякая деревенская баба знает ее употребление. Когда Дюзинг свидетельствовал Дмитриеву во время консилиума, она до такой степени настойчиво требовал, от него произведения выкидыша, что он решил более никогда не бывать у нее, и в этом смысле дал ответ Кассель, которая за ним приехала. Если Сапожков не сделал того же самого, то вследствие причин весьма понятных: во-первых, он потратил свое время и труды и не получил за них никакого вознаграждения и, во-вто­рых, потому, что если бы он ее оставил, то она обратилась бы к первой повивальной бабке или сама проколола бы себе около­плодный пузырь.

Между тем время шло, и дело приближалось к концу. Мать зовет ее с собою в Москву; Дмитриева обещает приехать после, и у ней уже начинаются схватки. Требования делаются все на­стойчивее и настойчивее, так что, наконец, Сапожков наотрез от­казывает ей в исполнении ее желания, объясняя, как показывает Дмитриева, что у него руки не поднимаются. Она говорит, что он отказал ей по недостатку мужества, но едва ли, господа, с этом можно согласиться? После этого, по ее словам, она решается по­ручить себя Карицкому, который исполняет ее желание. Затем все дело забывается, и уже через два года завеса, его прикрывавшая, была поднята рукою Дмитриевой, открывшей преступление и ого­ворившей при этом Дюзинга, Сапожкова и Карицкого.

Вы можете обвинить их, если у вас есть на то другие сообра­жения, потому что вы судите по совести. В вашей власти стать на ту или другую точку зрения, но мое мнение таково, что верить одному оговору Дмитриевой нет никакой возможности.