Господа присяжные заседатели!

Если есть дело, которое могло бы прямо идти на суд без су­дебных прений, прямо после судебного следствия, так это именно настоящее. Фразы, слова не в состоянии ничего ни прибавить, ни убавить к тому сильному впечатлению, которое оставил на вас са­мый факт, голый, дикий, вопиющий. В центре столицы, в двух гла­вах от гауптвахты на Сенной, устраивается разбойничий притон, свивает себе гнездо шайка злодеев, распределяющих между собой работу; одни из них заманивают, другие сидят в засаде, ожидая добычи, и, наконец, совершается дело кровавое, над стариком, который, забыв стыд и достоинство своих седых волос, дал завлечь себя в эту нечистую берлогу. Совершается дело крови — как по мановению одного человека — говорит обвинительная власть; неизвестно, по чьему велению, — говорит товарищ мой по защите. Из этих двух предположений, я должен откровенно сказать, что не могу не стать на сторону первого. Конечно, есть приличия, которые должна соблюдать защита, но есть и истина, которая имеет также свои права. Мне кажется, что из всего судебного следствия, из рас­сказов тех лиц, которые участвовали в преступлении и передали все мельчайшие подробности, вы не могли не убедиться, что главным деятелем был один Максим Иванов, который руководил предприя­тием. Преступники как будто бы поторопились совместить в одном злодеянии всевозможные признаки, из которых и одного доста­точно, чтобы по смыслу закона сделать смертоубийство из простого особенным, квалифицированным. Тут есть и истязания, тут есть и отравление, и задушение, и битье утюгами. Наконец, к довершению впечатления оказывается, что из всех этих людей, только двое совер­шеннолетние, остальные — молодежь. Дело, повторяю, страшное. Я и не буду пытаться ослабить то впечатление, которое оно произво­дит; оно и есть общее дело всех соучастников, значит — и моей клиентки. Но это общее деяние ложится не на всех с одинаковой тяжестью, и в особенности те из них, участие которых было второ­степенное, имеют право, чтобы их судили по степени этого участия. Вместе с тем всем защитникам, кроме защитника Максима Ивано­ва, открывается поле, не весьма широкое, сказать что-нибудь в пользу своих клиентов для смягчения наказания. Я должен ска­зать, что это поле, эта возможность добиваться смягчения участи особенно малы, особенно ничтожны для меня, как защитника Ав­деевой. Возьмите только обвинительный акт и оговоры других под­судимых: если бы вы слышали только этот обвинительный акт и эти оговоры, не видев и не слышав самой Авдеевой, то вы должны бы придти к заключению, что из всех лиц, которые участвовали в этом злодеянии, самое главное после Максимова лицо и есть Александра Авдеева.

И в самом деле, она едет с Зоном на квартиру, она выведывает, сколько у него денег, она ворует эти деньги, она потом, если не подносит ему яд (она это отрицает, я объясню впос­ледствии, что это отрицание может быть правдоподобно), то, во всяком случае, чокается с отравляемым Зоном, зная, что он пьет яд; наконец, когда начинается убийство, когда пошли в ход ремень, утюги, она садится за фортепиано, стучит руками и ногами и за­глушает крики и стоны несчастной жертвы. Таким образом, если бы вы не имели перед собой живое лицо, его последовательный рас­сказ, то в вашем воображении должно бы составиться представле­ние о каком-то чудовище, — что это не женщина, а какой-то демон, урод, страшилище, что в ней нет ничего человеческого. Но я пола­гаю, что это не разрешение вопроса. Что такое чудовище? Это ук­лонение от естественных законов, нечто необычайное, загадка. Ска­зав, что Авдеева — чудовище, вы бы поставили вместо вопроса за­гадку. Но, затем, вы натолкнетесь на следующие соображения: как же могло появиться такое чудовище? Мыслило ли оно и чувствова­ло ли оно, как все другие лица? Какое было его сердечное участие в деле, сверх несомненного механического? Вот те вопросы, с кото­рыми я шел к моей клиентке в тюрьму, слушал ее, изучал, с кото­рыми я следил за ней и на судебном следствии. Я позволю себе поделиться с вами результатами моих наблюдений, то есть пере­дать вам, что я подметил и что я из подмеченного вывел. Этот ана­лиз наблюдений может быть и послужит до некоторой степени ей в защиту, то есть побудит вас к тому, чтобы вы не слишком строго смотрели на Александру Авдееву. Александра Авдеева, или — как называют ее товарки — «Саша большая», есть женщина, что называется, потерянная, притом она потерялась в весьма ранних летах, вступив на тот путь разврата, который, как например, в на­стоящем случае, привел ее на скамью подсудимых. Вы слышали, что Авдеевой семнадцать лет — восемнадцатый; два года назад она уже была в публичном доме, следовательно, к 15-летнему возрасту относится то обстоятельство, когда она была соблазнена. Она — дочь бедных родителей; отец ее, портной, умер очень рано; она жила отчасти в деревне, отчасти в городе; ездила в Москву, дорогой познакомилась с офицером, который увлек ее и с которым она про­жила неделю, продавшись ему даром. Это было на пятнадцатом го­ду ее жизни; затем она возвратилась, была в ученье, потом пере­ехала жить к матери. Жить было тесно, скучно; она стала бегать от матери, — два месяца пропадала. Мать была очень строгая, так что Александра хотела утопиться, чтобы избежать ее гнева. В этих странствиях она познакомилась с некоторыми подругами, которые твердили ей: «Зачем тебе работать, еще успеешь, наработаешься, ты можешь жить лучше, иметь шелковые платья, пить вино, водку, веселиться» — и так далее.

И вот вследствие таких наставлений Авдеева, едва достигши пятнадцати лет, переходит жить в публич­ный дом Рыбаковой или Рыбаковской, на Невском проспекте, где и пробыла два года. Известен быт проститутки — весьма однообраз­ный при всем своем безобразии: неимение никакой собственности, — все, что на теле, принадлежит хозяйке; у женщины, которая про­мышляет собой, никогда нет ни копейки за душой; ее кормят, по­ят… если найдется кому угостить… Так проводила время Авдеева здесь зимой в Петербурге, а летом на островах. И вот, в Новой де­ревне, в одном из увеселительных заведений, таких же точно как и Эльдорадо в Элизиуме, она столкнулась с Максимом Ивановым. Максим Иванов сманил ее к себе в конце июля 1869 года, в день Петергофского гулянья. Ее привезли в дом Максима Иванова, при­одели, а ее платье отослали к прежней хозяйке, и она осталась жить и промышлять своим телом для Максима Иванова. Жить ей было тут получше, ее не так теснили: Максим Иванов вообще был к ней снисходительнее, нежели прежняя хозяйка; Турбина также бы­ла с ней добра.

Вы знаете, что такое квартира Максима Иванова. В Спасском переулке, на заднем дворе, было помещение, зал — нарядная комна­та в два окна, для приема гостей, затем спальня, кухня и перед­няя; собственно, всего две комнаты, и в них от семи до восьми жильцов. В кухне, как могут местятся как сельди в бочонке муж­чины, из которых только один Грачев исполняет необходимую роль лакея, а остальные, Федоров и Иванов, живут так, дожидаясь пока явится хороший случай, затем зал — для гостей, в передней поме­щается сам Максим Иванов с Дарьей, и, наконец, спальня также для гостей или для двух-трех женщин; тут, как вы слышали, спа­ли и другие приходившие женщины — Елена и Клавдия; разуме­ется, что одна или две спят здесь в одно время, а остальные рыскают по городу. Все это общество, довольно многочисленное, держится вкупе одним Максимом Ивановым. Максим Иванов имел двоякое отношение к своим жильцам: к женскому населению, и к половине мужской. Между этими двумя половинами положительно не было никакой связи. Я спрашивал Александру Авдееву, какие отноше­ния были между ними и людьми, жившими на кухне? Из них Грачев постоянно прислуживал, исполнял все поручения: бегал в лавку, убирал комнаты и прочее, да и остальные прислуживали так­же, когда не было Грачева, — и только. Что касается до женщин, то условия их с Максимом могут быть восстановлены по рассказам Александры Авдеевой и другой Александры — «Саши маленькой».

Каждая из них, как вы слышали, жила у Максима Иванова точно так же, как обыкновенно живут у всех содержателей; там они были в полнейшей, безусловной зависимости от своего хозяина; каждая из них должна была платить по 40 рублей в месяц за ку­шанье и квартиру, сверх того ей ставили в счет одежду; разумеется, ни одна из них не могла покрыть всего, что насчитывали на нее, тем более, что насчитывали за вещи вдвое больше против настоя­щей стоимости. Таким образом, у Александры Авдеевой точно так же, как и у Семеновой, как у всякой подобной женщины, никогда не было ни гроша. Авдеева тотчас же после поступления к Макси­му Иванову — я не могу скрыть этого — присутствовала при отрав­лении котов; она смотрела, как кормили их насильно ядом, как они потом издыхали: это она сама подтвердила. Затем, что было, какие разговоры шли? Хороших не было: говорили, как бы завлечь кого, убить, ограбить и на добытые деньги жить в Москве. Она и это са­ма рассказала с полной откровенностью. Спрашивается, каким об­разом женщина, попав в этот вертеп, слыша постоянно все эти раз­говоры, присутствуя при отравлении котов и при приготовлениях к отравлению людей, не бежала оттуда, если не из того, что ее чув­ства должны были возмутиться, то из-за боязни ответственности, из опасения, чтобы не попасться вместе с другими разбойниками? В ответ на этот вопрос я скажу следующее.

Вы сообразили, может быть, присяжные заседатели, из тех рассказов, которые вы слышали, что это за субъект Авдеева, ка­кой уровень ее нравственного и умственного образования? Она рас­сказывала, кажется, довольно толково, но о чем же? О внешних предметах: как что было, кто что сказал, что делал, как распо­ряжался. В ней видна известная сноровка говорить, но та сноров­ка, которая приобретается в Эльдорадо и подобных заведениях; она, вероятно, умеет также шутить с мужчинами, поддержать с ни­ми известного рода разговор, но дальше этого не идет. Отбросьте этот эльдорадный лоск, и эта женщина окажется в полном смысле слова дикаркой. Она, присяжные заседатели, не имеет никакого образования; она читает только печатанное большими буквами, и то плохо; она ничему не училась. Я старался объяснить, умеет ли она играть на фортепиано, оказалось, что она и понятия не имела об игре, — кулаками била по клавишам и топала ногами, когда по­надобилась ее игра. Неграмотность не всегда доказывает отсутствие всякого образования: есть неграмотные люди, но весьма умные, дельные.

Первый признак человека как человека, то есть как суще­ства разумного, заключается в том, что он думает о себе, что он «себе на уме», что он старается сделаться самостоятельным, не подчиняться другим, а напротив того, возвышается над ними и сам старается подчинить других своему влиянию. Хотя это чистый эго­изм, но такой эгоизм, который свойственен только человеку. Вот этого-то признака человека у Александры Авдеевой и не было. Она в полном смысле слова дикарка; такова она была у прежней хозяй­ки, такова и у Максима Иванова; она действовала совершенно пассивно, она делала только то, что ей приказывают: ей говорят — привези фона Зона, — она привозит; говорят — узнай, сколько у него денег, — она узнает; говорят — вытащи их, — она вытаскива­ет; играй, стучи, — она стучит кулаками и ногами. Она действует во всем как дрессированная собачка. Посмотрим, какое участие принимает она и в следующих действиях, в дележе добычи. Добы­ча делится так, как угодно Максиму Иванову: Авдеевой выделя­ется 5 рублей, она и этим не воспользовалась. Вольно вам верить ей или Максиму Иванову, но я думаю, что нет причины отдавать предпочтение в этом отношении Максиму Иванову. Если бы у нее были деньги, то она куда-нибудь да ушла бы, но нет следа, чтобы у нее была хотя одна копейка: все забрал себе Максим Иванов. Из всех умственных способностей, какие только проявляются в ее действиях, заметнее только одно — это какое-то ребяческое любо­пытство. Она желает смотреть, как будут издыхать, дрыгая ногами, коты, она хочет знать, как действует отрава и на Зона. На следую­щий день она просится в спальню смотреть, как Зон лежит под кроватью. Наконец, из всех подсудимых она одна выносит спокой­но зрелище, которого не выносят и мужчины, люди с более креп­кими нервами. Они и сам Максим не хотели присутствовать при открытии чемодана и вынимании полусгнившего трупа несчастной жертвы, она подходит и осматривает его внимательно, заглядывает в лицо, обходит кругом. Когда я ее спрашивал, как она могла вы­нести это ужасное зрелище, она отвечала: «Что же мне делать, ког­да у меня такой характер». Это, господа, умственное ее развитие; перейдем к нравственному ее образованию. Оно оказывается еще ниже. Эта женщина без всяких привязанностей; никогда никого она не любила. Отца она лишилась очень рано; мать ее была строга к ней, и она ее боялась, так что хотела топиться. Она так рано предалась разврату, что у нее не было почти того промежуточного периода между состоянием, когда у дитяти еще нет стыдливости, и состоянием, когда уже нет и не может быть никакой стыдливости. Она, так сказать, с самого детства перешла прямо в публичный дом.

Она никого не любила, знакомство с офицером было мимолет­ное; в публичном доме она в полном смысле была рабочая сила, зара­батывала деньги для хозяев, исполняла все, что от нее требовали; от­ношений с людьми, которые могли бы иметь на нее хорошее влия­ние, она не имела; она не встречалась ни с кем, кто бы мог позна­комить ее хотя бы с понятием о добре и зле, об обязанностях нравственных и гражданских, который бы мог вселить в нее какую-ни­будь наклонность к чему-нибудь идеальному. Вся жизнь ее не вы­ходит из области самого грубого цинизма. При таком состоянии полнейшего нравственного неразвития не может быть сознания об обязанностях гражданских и нравственных, нет того, что называ­ется гуманностью, человечностью. Вы знаете, господа присяжные, что такое человечность? Я изобразил вам эгоизм как первую сту­пень человеческого бытия; вторая затем, которая ставит его еще выше, есть человечность или способность чувствовать не только за себя, но и за других, видеть, как другой страдает, и самому пере­живать ту самую боль, те самые мучения, которые испытывает стра­далец. Эта-то способность и отсутствует вполне у Авдеевой. Нельзя сказать, чтобы она была женщина без всякого чувства: она не камень, она имеет нервы, она при мне плакала, но плакала только о себе, не о других. Эта бесчувственность в отношении к страданиям других не может быть поставлена вполне ей в вину. Она с поступления своего в заведение Иванова постоянно слышит разговоры, что надо кого-нибудь завлечь, ограбить, убить; но это ее не касается, это дело Максима Иванова, притом это только предположения, которые еще не воплощались в какое-либо определенное действие. Затем ей го­ворят: «Приведи Зона». Она приводит, — для нее это не ново, она всегда приводила с собой мужчин… Нет никакого основания предпо­лагать, чтобы с самого приезда на квартиру был обдуманный план действий, сочиненный всеми участвовавшими; план этот если суще­ствовал, то в голове одного Максима Иванова, все другие присоеди­няются, когда уже пришлось действовать, то есть только в ту ми­нуту, когда Зон, ушедши из квартиры, вернулся опять назад. Осу­ществление этого замысла идет таким порядком, что в зале остается с фон Зоном один только Максим Иванов; входят Александра Авде­ева и Дарья Турбина, остальные лица находятся на кухне; Алексан­дра Семенова и Елена Дмитриева спят. Что происходит в это вре­мя в зале — известно весьма поверхностно. Максим Иванов идет в кухню, не предупредив даже женщин о том, что он будет делать, и приготовляет то вещество, которое считалось ядом; было или не бы­ло оно ядом, это вопрос другой, и если рассмотреть его отдельно, то он должен быть разрешен скорее отрицательно.

По всей вероятности, это ядовитое вещество попортилось, оно не могло иметь никакого вредного влияния; но для меня это совершенно безразлично, я ми­рюсь даже с тем, что действовавшие считали это вещество ядом, считала его ядом и Александра Авдеева. Если вам угодно будет вместо ее отрицания на счет вливания яда принять рассказ других лиц, участвовавших в этом же преступлении, которые говорят, что Авдеева вливала яд, то для меня в этом нет значительной разни­цы, — то, в чем она признается, выходит на одно и то же с тем, что го­ворят другие: она сознается, что когда Максим Иванов говорил фон Зону: «пейте же» и когда он приглашал ее потчевать гостя, она, налив себе стакан вина, чокалась с фон Зоном и, значит, скло­няла его к принятию яда. Потом началась сцена с ремнем и битье утюгами. Вот при этой сцене Авдеева, по приказанию хозяина, стучала, топала, кричала до тех пор, пока ее не отправили в кухню, где она преспокойно улеглась с Александрой Семеновой и проспала до следующего утра. Все, что может отяготить участь Авдеевой, относится к событиям этой ночи; затем в последующих действиях других участников преступления она не принимала никакого непо­средственного участия: продажа вещей, покупка чемодана, уклады­вание и отправка трупа, дележка денег — это все действия, которые совершались без нее, потому что даже 5 рублей, которые приходи­лись на ее долю, Максим Иванов забрал себе. Затем совершилось сле­дующее: весь этот дом, вся эта как бы семья, вся шайка, как до убийства была дружна и крепко держалась авторитетом Максима Иванова, так потом под влиянием совершенного преступления на­чинает раздробляться; с самого начала отделяется Иван Федоров, который взял деньги на поездку и их не возвратил; далее происхо­дит ссора между Максимом Ивановым и Александром Ивановым, ссора между Максимом и Турбиной, между Авдеевой и Александ­ром Ивановым. Все перессорились, так что сама Александра Авде­ева хочет бежать от Максима к другой хозяйке. Александр Иванов отправляется в сыскное отделение, делает донос, по доносу всех арестовывают, и с первого же раза Авдеева рассказывает все с пол­ной откровенностью, так, как она передала все подробности здесь перед вами. Я должен сказать несколько слов еще об одном обсто­ятельстве, на которое был только намек на следствии, а именно о предположении убить Клавдию Стрешневу и воспользоваться ее пожитками. Это предположение передавалось таким образом: жи­тельницам дома Максима Иванова будто бы понравились вещи Клавдии, и Максим Иванов поэтому будто бы хотел убить ее, чтобы вещи отдать Авдеевой. Так как мужской половине своего заведения он не хотел дать участия в дележе добычи, то это и послужило по­будительной причиной к ссоре с Александром Ивановым.

Я думаю, что во всех этих событиях единственным действующим лицом является один Максим Иванов. Если он, совершивши убийство, тот­час составил новый план убийства, то нет никакой надобности пред­полагать, чтобы в составлении этого плана участвовала непременно Александра Авдеева; Максим мог действительно желать восполь­зоваться вещами Клавдии с тем, чтобы подарить их потом или Турбиной, или Авдеевой, причем Авдеева могла и не подстрекать его к этому новому убийству. Но если бы даже и допустить, что она и сама науськивала его на убийство Клавдии, то и тут вы не встре­тите ничего, чтобы отступало от изображенного мной очерка ее ха­рактера: эта женщина так мало развита, и потом преступление, ко­торое совершилось на ее глазах, до такой степени могло подейство­вать на еще большее ее падение, стереть совершенно все ее нравственные понятия, что она точно так же не сознавала гнусности и преступности убийства Клавдии, как не сознавала преступности убийства фон Зона. Она не сознавала, что есть обязанность, лежа­щая на всяком человеке, когда он видит, что убивают другого, вмешаться и заслонить его хотя бы своей собственной грудью; на­конец, она вовсе не знала и не понимала, что надобно бежать, что надо открыть преступление во избежание ответственности. Сознание есть плод опытности, знания, а этой-то опытности, этого знания и не было у Александры Авдеевой.

До сего времени, господа присяжные заседатели, я только рас­сказывал и описывал, но мне кажется, что это-то описание и по­служит в защиту Авдеевой. Сообразите, — вы видите теперь, что это за субъект? Он измельчал при внимательном разборе. Вместо чудовища, наводящего ужас, вместо демона, вместо женщины, увле­ченной сильным порывом страсти — оказывается в действительно­сти только существо, едва походящее на человека недоразвитого, существо, с которым только и можно обойтись, как с неразумным жи­вотным. Эта женщина нельзя сказать, чтобы была совершенно не­способна к развитию, к исправлению; вы слышали, что рассказ ее довольно толковый… и если постигнет ее та кара, которая грозит ей, то я думаю, что это наказание для нее все-таки будет благотвор­но, потому что оно не может на нее не подействовать. Положение, ко­торое будет создано для нее вашим вердиктом, как оно ни ужасно, для нее будет все-таки лучше, нежели то положение, в котором она находилась у Максима Иванова. Кроме того, она существо совер­шенно пассивное: не будь она в доме Максима Иванова, попади она в другое место, она была бы самая обыкновенная публичная женщи­на. Точно так же и все остальные лица, которые сидят здесь на скамье подсудимых, кроме Максима Иванова.

Это совершенно обык­новенные люди, так что, собственно говоря, они должны возбуж­дать скорее жалость… Вы соразмерите строгость вашего приговора с действительной виной каждого из них. Вот почему я думаю, что, оценив малый уровень развития Александры Авдеевой, вы призна­ете за ней два обстоятельства: во-первых, что она заслуживает сни­схождения, и, во-вторых, то (что для меня совершенно ясно), что она действовала не самостоятельно, а была вовлечена в это пре­ступление другим, совершеннолетним лицом, которое имело в гла­зах ее большую силу, большой авторитет, потому что то был ее хо­зяин, распоряжался ею, как своим товаром. Я кончил.

Авдеева приговорена к ссылке в Сибирь на поселение.