Господа судьи!

Между обвинением и подсудимым в настоящем деле нет места для захватывающей дух борьбы, для непримиримого спора. Под­судимый, сознавшийся на предварительном следствии, подтвердил без всяких уклонений слово свое и здесь, на суде. Это упроща­ет задачу защиты, суживает объем ее, ограничивая ее доводы те­ми, которые по данным дела могут влиять лишь на меру и степень заслуженной подсудимым кары.

Формулируя с достаточной точностью признаки, по которым судья распознает между безнравственными поступками такие, кото­рые влекут за собой уголовную кару, указывая на роды и виды наказаний, сопровождающих то или другое преступление, закон не исчерпал всех случаев, которые влияют на понижение назначенно­го наказания, но предоставил судьям значительную долю усмотре­ния при смягчении его. Все, что в жизни подсудимого, в его харак­тере, в его прирожденных достоинствах и недостатках, наконец, в обстановке совершенного им преступления возбуждает сожаление, снисходительное сострадание в честном человеческом сердце, все это имеет право принять во внимание и судья, отправляющий правосудие. Отсюда следует, что изучение условий, которые влияют на меру наказания, ожидаемого подсудимым, должно совпасть с воспроизведением тех фактических подробностей дела, в которых заключаются яркие признаки наличности данных, уполномочиваю­щих меня говорить о пощаде и снисхождении к моему клиен­ту. Останавливаясь на них, я воспользуюсь планом обвинителя: сначала изучу прошлое подсудимого и его жертвы до их первой встречи и затем уже, проследив печальную драму, начавшуюся их знакомством, подойду к ужасной минуте преступления. Вся разни­ца будет заключаться в том, что я введу в дело факты, пройден­ные молчанием со стороны обвинителя, а эти факты дадут место иным выводам, более мягким, чем те, к которым пришел он; но метод, обнаруживающий в своем применении присутствие человеч­ности и сострадания, надеюсь, имеет право конкурировать с тем, которому он противополагается. Итак, к делу. Обвинитель позна­комил вас с личностью Марии Висновской. Он не отрицает, да­же подчеркивает темные пятна в ее жизни и поступках, ставя, впро­чем, их рядом с высотой ее умственных сил, выразившейся в ду­мах и мыслях, занесенных ею в свой дневник. Со своей стороны, присматриваясь к личности покойной, я не вижу необходимости ни идеализировать ее внутренних сил, ни унижать ее житейские по­ступки. Судя по тому, чего она достигла на сцене, мы знаем, что она не была обижена судьбой: завидной красоте гармонировал та­лант, эта искра божия в душе, не затушенная, а развитая трудо­любием и любовью к образованию в молодой девушке.

Но было бы ошибкой о высоте умозрений заключать по выпискам из ее дневника. Те мысли, которые приписал ей обвинитель, были ци­татами, занесенными ею для памяти из умных книг, попадавших ей под руку. Трудно себе представить, чтобы полные отчаяния пес­симистические изречения скептика античного мира о блаженстве не­родившихся и о счастии рано умерших были «законченными прин­ципами» ее в то время почти еще детской головки, а не просто поразившими ее слух «страшными, но красиво сказанными словами» умного человека. Все в свое время… Для отвращения от жизни еще не наставало срока, а жизнь с ее обстановкой пока работала над формировкой иных характерных черт в личности покойной. Время, когда Висновская записывала указанные цитаты, застает ее уже на сцене одного из театров. Молодой талант уже замечен, выделен из толпы лицедеев из-за куска хлеба. Талант, воплощенный в оболь­стительные формы молодой красоты, замечен трижды — артистка делается любимицей. Тут-то бы, кажется, быть довольной, как ни­когда, своим положением, тут-то бы, кажется, не вспомнить ни од­ного из тех пессимистических изречений, которые ей пришли на ум, а она в них находит, точно несчастный в грустных музыкальных мелодиях, отголосок своему душевному настроению. Разгадка это­го — в фактах, занесенных ею в свои книжки. Очаровавшая ее своей эстетической карьерой, сцена разочаровывает ее реализмом будничной жизни артиста. В окружающей ее театральной публике она встретила то, что приходится наблюдать везде и всюду: большинство поклонников, не умеющих уважать женщин в арти­стке и отделять интересы ее, как художника, от интересов женско­го и общечеловеческого достоинства. Любуясь ею, как артисткой, хотели быть близкими к ней, как к женщине. Служа эстетическому запросу публики на сцене, она не обретала покоя и после того, как опускался занавес театра. Любитель, располагавший, благодаря средствам, возможностью всегда занимать лучшее место в театре, требовал той же доступности от артистки и вне театра, когда артистка оставалась только женщиной. И не всегда хватало у ней средств на борьбу с этими условиями артистической жизни. Вы помните те страницы ее дневника, где она жалуется на неотвязчи­вые искательства одних, на дерзкую самоуверенность других, на оскорблявшее девическое достоинство преследование третьих… Мо­лодое сердце хочет любить, верить в то, что и ей на долю будет дана отрадная встреча, под впечатлением этого она подчас с дове­рием выслушивает ласковое слово, полуробкое признание, а через несколько дней уже клянет человека, оказавшегося, как и все, иска­телем либо сильных ощущений, либо быстрых и решительных по­бед в мире будуаров и таинственных парков…

Так живет она, то удовлетворенная артистическим успехом, то оскорбляемая грубо­стью поклонников, то обольщенная любовью, то разочарованная пошлостью, прикрытой любовными речами. Все это отзывается в ее записках, все это мало-помалу, не формируя из нее глубоко убежденной пессимистки, однако, обращает ее воззрение к смер­ти и небытию. Она любит говорить о них, любит этого рода обра­зы, и раз, — это было по какой-то странной мистической случайно­сти, — записала в свою книгу и картину своей будущей смерти. Она хотела бы, записала она десять лет тому назад, умереть в ком нате, обтянутой розовой материей, таинственно освещенной лам­пой, среди цветов и музыки… Позднее жизнь исполнила ее мечта­тельное желание, хотя суровые условия немного пародировали об­становку, где Висновская покончила счеты с жизнью, пародировали ее, начиная с более темных колеров материи… но об этом после. Книга книгой, а жизнь жизнью. Висновская продолжает играть на сцене, продолжает завоевывать положение, отвлекающее ее помыс­лы от смерти. Прочно завоеванная репутация талантливой артист­ки в ее руках. Ею занята пресса, она желанная работница на луч­шей сцене. Однако социальное положение не удовлетворяет всех целей жизни. У нее остается внутренний мир женского сердца, а ему нанесены в прошлом тяжелые раны, которых не исцелило вре­мя и не утолили успехи. Висновская никогда не уходила в сцену всем существом своим. Женские семейные инстинкты не умирали в ней. Мечты ранней девичьей поры об избраннике не оставляли ее в более зрелую пору. На это нам намекают ее разговоры о жени­хах, ищущих ее руки. А если это верно и верно с тем вместе мое мнение о ней, то мы можем смело заглянуть в ее внутренний мир, в эту следующую пору ее жизни, и отгадать мечты и чувства, ка­кие она тогда переживала.

Прошлое, ее чем-то жестоко оскорбившее, носилось перед ней, как темное пятно, которое помешает счастью, если бы оно выпало на ее долю. Она умеет любить и может полюбить, она сумела бы наградить своего избранника не только нежностями любящего серд­ца, но и прелестью талантливого женского ума. Но человек, кото­рый ей отдаст себя, который соединит свой путь с ее путем, дол­жен будет принести страшную жертву — он должен будет прими­риться с тем, что ее прошлое омрачено, что сзади его, там где-то ведомый или неведомый ему, живет человек, надругавшийся над его женой, смертельно оскорбивший ее, замаравший ее когда-то непорочное имя. Сумеет ли избранный простить? Как перенесет он часы признания, которыми ей придется отравить первые же дни их счастья? И если он все простит ей,— действительно ли он при­мирится с пережитым, и оно, вопреки его словам, и, может быть, да­же клятвам, не будет носиться перед ним, отравляя дни их семейно­го мира?

Может быть, не раз, не два, слушая ее полные любви и ласки речи, он будет сравнивать их с теми, что расточала она дру­гому, отдаваясь ему, как жертва, и сложное чувство ревности и оскорбленного самолюбия исказит его черты… Такие думы застав­ляли ее считать неисполнимым ее право на светлый семейный очаг, унижали ее в ее собственных глазах. Под влиянием этого внутрен­него протеста она, что казалось другим кокетством и только кокет­ством, так охотно окружала себя поклонниками, так часто выслу­шивала их действительные и мнимые предложения руки и сердца.

Самоуважение заставляло ее верить в то, что она может быть честно любима, жажда семейного очага побуждала отвечать на вни­мание вниманием, а ошибки прошлого обусловливали неуверенность во взаимности, заискивание перед всеми, кто был, видимо, не­равнодушен к ней. Приходилось, кажется, идти далее. Эти, обе­щавшие в будущем титул мужа, но встречавшие, точно сговорив­шись, на пути своем разные препятствия, были мужчинами, бы­ли нетерпеливы в своей страсти. Чтобы не терять избранника, не потерять надежды на счастливый исход, она, по ошибкам прошло­го изучившая обычную натуру мужчины, сама идет навстречу их желаниям, идет и, как показал опыт, ошибается, запутывается и все ниже и ниже падает в своих собственных глазах.

Это не могло не отозваться на нервах, на характере Висновской. А к этому прибавьте те изводящие душу условия, среди кото­рых проходит жизнь артистки театрального искусства. Знаю, что меня назовут за это ретроградом, не умеющим прозреть чистого идеала сквозь туманы действительности, но действительность только и может объяснить многое туманное и неразгаданное в личности покойной и в роковой развязке ее встречи с подсудимым.

Как артистка, она не могла относиться с суровой недоступ­ностью к массе поклонников и ухаживателей и незаметно развила в себе качество, так неизбежное при подобном антураже, она пере­родилась в кокетку, в ту опасную кокетку, обращение которой с ухаживателями могло одновременно кружить головы многим, лишая их самообладания и умения отличать в ее отношениях любезность от взаимности. Темным пятном лежит на ее личности этот бьющий в глаза всем ее наблюдательным и серьезным знакомым дефект, но он отчасти вызван отрицательными сторонами сценической профес­сии. В противоположность поэту, художнику звука, кисти и резца, артист не может ограничиться узким кругом ценителей стоящих на высоте культуры, не может успокоиться, на мнении немногих при полном молчании безучастной и чуждой художнику толпы; ар­тист работает перед зрителем всех ступеней развития, в театр от­крыт доступ всем и каждому, и самый характер искусства делает его заманчивым для зрителей любого умственного и нравственного развития.

Тогда как поэт и художник работают в тиши, замкну­тые в своем рабочем уединении, и отдают себя на суд уже тогда, когда настроение ценителей может повлиять на будущую, а не на совершившуюся уже работу, артист сцены творит свое дело на глазах всех, под шум одобрения или неодобрения и, что всего тя­желее, под шум одобрения, где голоса толпы могучее и звучнее, чем голоса ценителей, где от этого шума толпы зависит материальный успех дела и положение артиста. Поневоле артист иначе относится к зрителю, чем его родичи по духу, поневоле артистка снисходи­тельнее к смелым посетителям театра, видя в них зачинщиков оценки ее таланта, могущих или одобрить или нагнать уныние на нее в момент художественной работы.

Но и это еще не все. Художники — не актеры, они могут работать в часы свободного подъема духа. Они могут отойти от стола, полотна и инструмента, если душа их смущена или утомлена жи­тейскими скорбями, не гармонирующими с задуманным делом. Они могут передохнуть и приступить снова к труду в любую ми­нуту дня и ночи. Актер — не то: ни в выборе пьесы, ни в часах отдыха и труда он не властен; когда взвился занавес театраль­ный, он должен быть тем, чем велит быть ему роль, как бы ни были противоположно настроены струны его души… Нет ни от­срочки, ни выбора. Любая природная мощь, любая нервно счаст­ливая организация расшатаются. Молодая женщина, как Висновская, игравшая чуть не ежедневно, утомленная и трудом, и своим внутренним разладом, не могла выдержать долго; она должна была в годы, когда с ней встретился Бартенев, быть уже разби­той натурой. Такой она и была. То не знающая отдыха работница, то ловкая кокетка, очаровывающая одновременно нескольких, то мечтательница о семейном очаге, то рабыня чужих страстей, то вдохновенная артистка, то стремящаяся сделать из своего искус­ства блестящую авантюру с целью добиться прочного материаль­ного положения… В это время с ней в фойе театра знакомится Бартенев. Знакомство это не могло произвести на нее глубокого впечатления. Бартенев, как вы сами видите, не из тех, которым суждены победы над представительницами прекрасного пола. Ма­ленький с обыкновенной, некрасивой внешностью, с несмелыми манерами — что он ей? Другое дело она: красивая, блестящая ар­тистка. Его к ней повлечет, ее к нему едва ли.

Он делает ей визит, он повторяет его… То же делают многие. Висновская, как опытный вождь, вербующий армию, записывает его в ряды своей партии и только поэтому открывает ему двери сво­его дома, не чувствуя ни повода, ни побуждений отличать его ви­зиты от других или ждать их с нетерпением молодости и любви.

А он бывает все чаще и чаще… засиживается, робко теряется при ее взгляде, теряет и тот ум, что ему дан. Куртизанка, падшая женщина стала бы смеяться над этой любовной сентиментально­стью и пошла бы либо навстречу ей, если бы это входило в ее пла­ны, либо прогнала бы вздыхателя, мешающего ей жить, как ей хо­чется. Но Висновская не куртизанка, не падшая женщина. Она понимает чувство Бартенева, уважает его в нем. Она не может отвечать на него; служительница прекрасного искусства, она не мо­жет и в области привязанностей остановиться на чем-либо внешне не эстетическом; но глубина его привязанности и не оскорблявшее ее даже намеком на что-либо грязное чувство молодого человека льстит ей. Она его терпит и на его робкие речи отвечает бес­содержательными и привычными фразами кокетства, благо они вошли уже в характер, и довольна тем, что эти фразы утешают гу­сара, сводят его с ума, греют его, может быть, не привыкшего к та­ким речам. Она не ошиблась, Бартенев ездил к ней не с целью мимолетного успеха, он предложил ей руку… Этим предложением она была польщена: гордость и самолюбие ее нашли в нем — ря­дом со скорбными чувствами, что она не дождалась лучшей, завиднейшей доли — и удовлетворение: ее ценят, ее уважают, считают за счастье соединить ее руку со своей… И потому-то это предложе­ние так облегчило ее тяжелое состояние духа. В это время уже ста­ло замечаться ухудшение ее отношений к печати и к обществу. Ей уже начали приходить в голову мысли о том, что рано или поздно молодость должна неминуемо пройти, а талант, как бы он велик ни был, вместе с молодостью может иссякнуть. В такое время, в такие тяжелые минуты горьких испытаний, раздражения и силь­ного физического и нравственного утомления всякое хорошее из­вестие принимается охотнее. Это и понятно. Ведь человек, который видит перед собой смерть, хватается за указанный ему луч надеж­ды, как за прочный якорь спасения. Точно так же Висновская, не чувствуя любви к Бартеневу, приняла его предложение с благодар­ностью, в этом предложении она видела надежду на спасение. А Бартенев был серьезно намерен жениться. Правда, он не гово­рил отцу о своем намерении, хотя и обещал Висновской сделать это, но это еще нисколько не говорит против него. Отец его строг, и он боялся его. Очень естественно, что, находясь в Варшаве, он находился под влиянием Висновской, но как только он вышел из-под этого влияния, как только выехал в отпуск к отцу, так тотчас же, по мере удаления от Варшавы, его начал все более и более охватывать страх перед грозным отцом. Ничего нет невероятного в том, что отец Бартенева никогда не дал бы согласия сыну же­ниться на актрисе. Наверное, и среди нас многие пришли бы в смущение, если бы сын кого-либо из нас сказал, что он намерен вступить в брак с актрисой. Известно, что браков с актрисами из­бегают даже многие страстные любители искусства. Бартенев знал это и понимал прекрасно.

Он не забывал при этом, что между ним и Висновской существует племенная и религиозная рознь, которая должна послужить одним из главных препятствий для того, что­бы получить от отца разрешение на брак. Вот почему по приезде к отцу он ничего не говорил ему о своем намерении. Вместе с тем он ей писал, что отец не дает своего согласия на брак. На первый взгляд такой поступок может показаться странным, но в сущности странного в нем нет ничего. Он просто не решился ска­зать ей правду, потому что был влюблен в нее до безумия. У него не хватило духу признаться ей в своей уверенности, что отец не дал бы ни за что своего согласия и что просить этого разрешения он не решался: все равно это был бы напрасный труд. Ему казалось, что если он будет откровенен, если скажет всю правду, то она поду­мает, что он считает ее не заслуживающей быть его женой и что са­мое предложение он делал ей с задней мыслью, — словом, что и он такой же, как и все остальные. Прежде всего, он боялся этой прав­дой оскорбить ее, боялся, чтобы она не отшатнулась от него и не удалила его от себя. Возвратившись от отца, он не прекращает своих визитов к ней; он не перестает верить в ее нравственную чи­стоту, считает ее святой, ставит ни во что слухи, которые втаптыва­ют ее в грязь, и даже обижается на товарищей, если они позволяют себе намеки на ее доступность. Он считает ее совершенно неповин­ной в тех толках, которые распространяются о ней в обществе, и всю вину сваливает на окружающих ее. Он любит ее и убежден, что всю грязь, которой пачкают ее репутацию, он оставляет окружаю­щим, а ее чистая, незапятнанная натура остается на долю ему. Он приготовил ее к мысли о том, что брак невозможен; но при этом он старался поставить себя так, чтобы она могла смотреть на него не как на любовника, а как на мужа, который не имел возможности дать фактическим отношениям природы освящение религии не пото­му, что он этого не хочет, но потому, что чужая воля мешает ему.

Если он хотел и требовал, чтобы она отдалась ему и принадлежала ему, то исключительно, как человеку, который питает к ней горя­чую любовь. Да простит меня подсудимый, но я не верю, чтобы он имел успех у женщин. Нам не известно до сих пор, чтобы у него в жизни был какой-либо роман, а если, может быть, и был, то, веро­ятно, он мог похвастать успехом только у женщин низшего разряда. Я думаю поэтому, что роман с Висновской был первый серьезный роман в его жизни, где он впервые увидал или, может быть, ему по­казалось, что им заинтересовалась умная и красивая женщина. Естественно, что он дорожил ее вниманием к нему, ценил его высо­ко и был этим вниманием горд перед другими. Ему казалось, что их взаимная любовь не только не будет компрометировать ее, но, наоборот, принесет ей даже пользу: из ее передней исчезнут люди, для которых безразлично, отвечает она им взаимностью или нет.

Он стремился к тому, чтобы устранить этих людей и освободить ее них. Все это были лица, привыкшие к одним легким победам и по­нимающие только быструю капитуляцию. Бартенев был среди них иной человек, он признавал только одно — сдаться. Таково было отношение Бартенева к Висновской. Охваченный отуманивавшей его страстью, он млел, унижался перед ней; он забыл, что мужчина, встречаясь с женщиной, должен быть верен себе, быть предста­вителем силы, ума 1! спокойствия, умеряя нетерпение, сдерживая воображение, помогая слабости женщины. А он лишился критики и только рабски шел за ее действительной и кажущейся волей, губя себя и ее этой порывистостью исполнения. Висновская более, чем кто-либо другой, не годна была к роли руководителя, нуждалась, наоборот, в контролирующей заботе о себе. Ее сценическими эффек­тами воспитанная фантазия развила в ней привычку переносить в действительную жизнь театральные формы: блеск, бьющий в глаз наряд, трагические позы — она не оставляла и дома. Оттуда же перенесла она в частную жизнь свою любовь к разговорам о смер­ти. Ведь на сцене это так хорошо выходит, так обаятельно действу­ет на зрителя, так интересна бывает артистка, когда в роли Офелии или Дездемоны, в цветах или вся в белом появляется она перед зрителем, за несколько минут до своей смерти. А затем, утонувшая или убитая, она по окончании пьесы под шум залы, вновь выходит и принимает лавры и рукоплескания. Вот эту-то эффектную, теа­тральную смерть — не страшную, красивую любила Висновская и пугала ею своего обожателя, драпируясь в знакомые фразы. А Бар­тенев именно этого-то и не понимал. Она была для него идеалом, и каждое слово ее он принимал на веру, принимал серьезно, не об­суждая и проникаясь глубоким уважением. Мало-помалу она при­учает его, и он проникается ее идеями, он сам начинает думать и говорить о смерти и запасается ядами и револьвером. Но он делает это не для эффекта, не для рисовки, а серьезно. Он делается в ее руках полнейшим автоматом; он повинуется ей слепо. Она велит достать и принести яд — он исполняет. Она требует револьвер — он приносит. Я убежден, что две помеченные свидетелями сцены с револьвером были плодом этого диссонанса в отношениях к оруди­ям смерти Висновской и Бартенева. Она играла — он жил. Разом приложил револьвер к своему виску и ждал команды, но Висновская, довольная эффектом, удержала его, иначе он бы покончил с собой. Довольно было одного слова: «Что будет со мной, когда у меня, в квартире одинокой женщины, найдут самоубийцу». Другой раз револьвер был приложен уже к ее виску. Случай этот знает Мишуга. Легко убедиться, что это было не нападение Бартенева на Висновскую. Если бы это было так, то крик неожиданности и ис­пуга привлек бы к ней сидевшего в соседней комнате Мишугу; но мы знаем, что она вышла к последнему с пистолетом в руках, и только некоторая бледность ее говорила о том, что она взволнована.

Можно себе представить эту сцену так: в разговоре о смерти, в со­тый раз повторяя свою любимую тему, Висновская сказала ему: «Если любишь, убей меня и докажи любовь». Раб ее слов сейчас же поднял на нее револьвер. Эта решимость взволновала ее, но так как она была вызвана ее приказом, а не была неожиданной выход­кой, то Висновская и не кричала, и не звала на помощь.

На этом кончим историю их отношений до 26 марта. Перей­дем к этому дню, так как, по словам Бартенева, с этого дня их от­ношения существенно изменились. Так ли это? Есть серьезные данные, свидетельствующие, что мы можем верить Бартеневу и в этом: 26 марта 1890 г. между Бартеневым и Висновской происхо­дит обмен колец. Бартенев говорит, что в этот день она принадле­жала ему. Свидетели нам говорят, что с этого дня их отношения стали нежнее и лучше. Свидетельница Штенгель слышала разговор на «ты», и это «ты» имеет важное значение. Уже из одного чувства стыдливости женщина никогда не скажет мужчине «ты» при посто­ронних. Она начинает говорить так только наедине с ним, но это становится привычкой и если при посторонних нечаянно прорвется это неосторожное «ты», то оно имеет многознаменательное значение, Правда, среди артистов принято говорить друг другу «ты», но ведь Висновская сказала это слово не товарищу по сцене, не артисту, а Бартеневу. Однако есть предположение и противоположного свой­ства: говорят, что до самого дня убийства Бартенев был чужим Висновской. Поэтому объяснение Бартенева нуждается еще в под­крепляющих данных; оно нуждается в них и потому еще, что уста­новка взгляда на этот момент важна для понимания момента само­го преступления. Висновская, по моему мнению, могла незаметно приучить себя к Бартеневу. Ведь он один относился к ней с уваже­нием, которого не было у других; он так долго страдал; он, по сло­вам его, ей сказанным, не по своей воле не может быть ее мужем: он не на словах, а на деле готов был расстаться с жизнью, если она не будет его подругой. Это дало место состраданию, жалости к нему, а эти чувства часто с успехом заменяют то, которое она не могла воспитать в себе. Различие этих чувств от любви — некото­рая снисходительность к предмету сожаления в противоположность уважению, какое внушает тот, кто вселил любовь. А к этому нас и приводит свидетельство Залесского, умевшего со всей тонкостью художника подметить очень важные черты в отношениях Висновской и Бартенева в период с 26 марта по день преступления: раз он заметил, что сказанная ему Висновской дата отъезда ее за границу совпала с датой, сообщенной ему Бартеневым. Это навело его на мысль, что у Бартенева и Висновской — общие интересы, общие планы на жизнь. Другой раз, когда, по случаю какого-то литера­турного праздника, Залесский предложил и Висновской участие в обеде, она, по его словам, робко и смущенно, как-то нежно и заис­кивающе спросила его: «А можно со мной быть и моему гусари­ку»…, что убедило его, Залесского, что он ей не чужой, не посто­ронний, а уже свой, близкий человек.

Приняв за доказанное, что отношения Висновской и Бартенева с 26 марта и позднее стали близкими, я теперь перейду к изучению той наклонной плоскости, по которой несчастные Висновская и Бартенев шли к своей развязке.

Для Бартенева, полагавшего, что с момента близости отноше­ний начнутся для него золотые дни спокойствия, наступили, напро­тив, дни новых и новых волнений. Чем-то холодным, нерадующим веяло от этой близости. Игра на сцене уносила все силы Висновской; домой она приходила утомленная, недовольная действитель­ным и кажущимся нерасположением прессы, действительными и мнимыми издевательствами над ее романом со стороны закулисного мирка. В такие минуты Висновская, если даже она была близка к Бартеневу, не могла успокоить его теплотой отношений. Вечно за­думчивая, вечно смотрящая куда-то мимо интереса момента, она не­хотя отвечала на его ласки. Подымалась буря сомнения, недоверия, буря тем ужаснее, что она имела объективное основание. Тогда, теряя равновесие, Бартенев искал успокоение в вине и вечеринках с имевшими вход в квартиру Висновской, находя в этом обществе попеременно то пищу для своей ревнивой любознательности, то ла­скающие его темы разговоров. А Висновской, связавшей себя не любя, запутавшейся в противоречиях слов и чувств, теперь настоя­ло придумать средства отдалять и смягчать тяжелые минуты слу­чившегося романа. К этому моменту, вероятно, относится ее мысль о приготовлении особой квартиры, которая успокоит Бартенева, а вместе даст повод сократить его тяжелые визиты в ее дом, тяже­лые — раз близости отношений, допущенных Висновской, не соот­ветствовало с ее стороны желание их.

Я сказал вам, что Висновская была разбитой натурой. Пола­гаю, что это аксиома настоящего процесса. У таких натур нет Цельности ни в поступках, ни тем более — в проектах и мечтах. Поставляемые цели и предпринимаемые ими средства, помимо неблагоприятных обстоятельств, разбиваются о собственное взаим­ное противоречие.

Случилось то же и тут. Она сошлась, видя в этом исход одним неудачам, и в то же время недовольна и наличным фактом, поэтому ищет средства против него в уединенной квартире. Но в то же время недовольная и всей суммой этих мер и тяготясь ими вообще, она мечтает о поездке в Америку, как средстве выйти победоносно из настоящего гнета. Но и об этой поездке у ней двоятся мечты: судя по свидетельству Залесского, можно думать, что в часть этого пла­на был посвящен Бартенев, собиравшийся в заграничный отпуск и мечтавший о службе при посольстве; но рядом сформировался и другой план — поездкой покончить с Бартеневым и, разорвав с ним, вернуться в Варшаву уже через год, когда уляжется история и отвыкнут от нее прошлогодние поклонники вместе с Бартеневым.

По всей вероятности, Бартенев кое-что узнал про второй план в тот день, в который он прислал ей письмо и вещи, оставленные ею у него на память (портреты, зонтик), вместе с ее записками.

Разрывая с Висновской всерьез или самообольщаясь в реши­тельности своего поступка, оскорбленный тем, что, значит, над ним смеялись, когда посылали его приискивать квартиру, отвлекая его доверчивую натуру вымышленным опасением огласки связи в по­стоянной квартире покойной, Бартенев писал, что он покончит с собой. Угроза и обстановка ее, выразившаяся в отсылке всего, чем дорожил он, испугала Висновскую. Мысль о том, что человек этот покончит из-за нее, что она увлекла его так далеко и вдохнула в него такую пагубную страсть, поразила ее. Она в полночь нанимает карету и едет к нему, чтобы не брать на душу чужой жизни. Он жив, он выходит к ней, и она, сажая его в свой экипаж, на этот раз словами, сказанными искренне взволнованным голосом, рассеивает его сомнение и едет с ним посмотреть квартиру, куда она, сегодня усталая, завтра непременно приедет, и они заживут, украдкой, общей жизнью.

От ревности не оставалось ничего… Завтра, если сегодняшнее обещание не скажется обманом, опять вспыхнет сомнение, но до завтра он по-своему счастлив и горд.

Завтра пришло, и наступил условный час. Висновская не обма­нула его, а напротив, явилась с явным намерением исполнить его желания и посещать эту квартиру. Она захватила с собой даже принадлежности спального наряда (пеньюар). На ласки Бартенева она отвечала лаской. Время проходило среди веселых разговоров и лакомого ужина. Соседи не слыхали ни ссоры, ни спора, ни крика о помощи. Ничего не давало повода вспыхнуть приступу ревнивого сомнения; напротив, делалось все, что вырывает это сомнение. Если же, тем не менее, это свидание закончилось убийством, которое, как грозный и неоспоримый факт, стоит перед нами и требует своей опенки, то нужно понять его.

Ревность к Палицыну или из-за Палицына — вот первое пред­положение. Оно не выдерживает критики. Если бы Висновская интересовалась генералом и предпочитала его Бартеневу, она не за­путалась бы в своей истории: рассчитывая на силу и положение его, она не нуждалась бы заискивать и в Бартеневе.

Если бы Бартенев ревновал генерала Палицына и ненавидел его за ухаживание за Висновской, смерть могла грозить генералу, а не Висновской, особенно в минуты, когда она доказывала свое рав­нодушие к генералу, если он и на самом деле ею интересовался.

Ревнивец может убить отталкивающую его женщину, это прав­да; но в том-то и дело, что она только что полнее и, по-видимому, безогляднее отдалась ему. Вчера она, чего не делала раньше, прие­хала к нему в казармы, ночью, подписывая, таким образом, приго­вор о себе, как гласной подруге Бартенева; сегодня она у него в квартире… Все это разгоняло, а не надвигало тучи сомнений у под­судимого.

Отсутствию мотива с его стороны соответствуют и внешние данные: яд и орудия убийства везет тот, кому они нужны для заду­манной цели. Но мы не имеем ни одного сносного доказательства, что их принес Бартенев. Наоборот, прислуга Висновской видела, что револьвер был завернутым в сверток при уходе Висновской из дому; она уже узнала яды, найденные в комнате убийства, как бывшие в руках Висновской. Попытка противопоставить свидете­лей противоположного — не серьезна. Если портниха, к которой заезжала Висновская, ехав к месту своей смерти, не видала у нее при входе и выходе из магазина свертка с револьвером, то не надо забывать, что сверток, не нужный для разговоров с портнихой, мог быть оставлен у извозчика, с которым ехала к Бартеневу по­койная. Но зачем ядам и револьверу быть у Висновской и зачем ей везти их в общую квартиру? Конечно, не для убийства Барте­нева и не для самоубийства; у нее была иная причина и иной воз­можный мотив. Вы знаете, что и Висновская, и Бартенев давно играли в смерть, прежде чем один из них нашел настоящую. Смертью они испытывали и пугали друг друга. Но Висновская еще не хотела настоящей, заправской смерти, и, когда поддавший­ся ее настроению Бартенев хотел покончить с собой, она оставила его револьвер у себя, как бы уничтожая одну из вероятностей его расчета с жизнью. Накануне, когда он вновь заговорил на тему, ею же в нем развитую, она остановила его, обещая утехами жизни успокоить его.

Со своей стороны, отдавшийся ей до самозабвения Бартенев, принимавший ее меланхолическую игру в смерть за твердую реши­мость, тревожился за нее, особенно когда, подчиняясь ее воле, он сам же достал ей ядов. Вот, порешив посетить таинственную квар­тиру и тем привязать Бартенева к жизни, Висновская представила себе сцену, которая должна выбросить у Бартенева мысль о смерти и обеспечить ее от принятия на душу греха за чужую жизнь. Она несла ему его револьвер с целью возвратить его и выразить уверенность, что теперь он будет жить, ибо причины, наводящие на самоубийство, устранены. «Но ведь и он будет требовать от меня доказательств, что я нашла в союзе с ним интерес к жизни и изгна­ла мечты о смерти. Вот я отдам ему мои яды, как доказательство, что наши невзгоды миновали».

Свидание участников драмы шло обычным путем бытовых сцен. Они весело разговаривали, и она позволяла ему ласкать себя. Небогатая внутренними силами натура Бартенева вся ушла в само­услаждение. Ему казалось, что теперь нет никакого интереса, о котором можно бы было думать и говорить, кроме взаимного обла­дания. В сотый раз переговаривал он ей избитые любовные темы и не понимал, как может ей приходить на ум что-либо постороннее и чуждое интересам данной минуты. Но не то переживала Висновская. Не нося в сердце ничего к Бартеневу или только снисходи­тельное сожаление, переходившее в привычку к нему, как к своему человеку, нервно разбитая впечатлениями прошлой ночи и изли­шествами настоящей, увлекаемая образами своей фантазии в массу тяжелых ощущений не настоящими или грядущими, а воз­можными только в будущем осложнениями своей жизни, Висновская незаметно дала иное настроение их свиданию.

Если она и порешила было помириться с положением тайной подруги Бартенева и связать с ним свою судьбу, то, думалось ей, не поведет ли это к новым и новым несчастиям: сегодня он по-свое­му счастлив, верит ей и верит в свою решимость рано или поздно дать ей свое имя и положение, но пройдет несколько времени, при­выкнет он к своему новому положению, безвольный и слабый, он не найдет сил противоречить отцу и не выйдет из того ложного по­ложения, в которое ее сегодня ставит. А там, успокоившись, он, мо­жет быть, иными глазами посмотрит на ее прошлые ошибки, иначе отнесется к ним и, как все, упреками и угрозами отравит ее жизнь…

А между тем, что же она делает? Гласно — ведь недолго же на самом деле продержится тайна их связи — разорвав со своими друзьями по сцене и профессии, гласно предпочтя чужого своим, она приобретает массу недругов и недоброжелателей. Сцена уходит от нее.

Уехать? Куда? В Америку? Но ведь не так легко добыть славу на чужбине, не имея ни достаточных средств, ни достаточ­ной подготовки. Уехать с ним? Но он будет только обузой для нее, да и не на что ему ехать.

Не все из того, что она переживала, она ему сказала. На сло­вах, по вечной привычке ласкать словом своего поклонника, она выдвигала другую тему. Она говорила о том, что жизнь ее полна страданий, ибо то, что дается другим легко, ей достается путем страшных жертв. «Вот я собираюсь далеко. Не думаешь ли, что мне это так и дается? — Нет, мою свободу мне уступают дорогой ценой. Тот, кто меня отпускает, требует, чтобы я две недели про­гостила у него в деревне».

Зачем она это говорила и искренно ли жаловалась на то, о чем говорила — ее дело. Не хочу догадываться о цели этих слов, но могу себе представить след, который они оста­вили во впечатлительном к слову Висновской Бартеневе.

И вот оба неудачника, оба изломанные жизнью или ошибками воспитания, они начинают поддаваться влиянию любимой темы своих прошлых свиданий, один другого опьяняя мечтами вслух о могильном покое, о прекращении земных страданий и бесцельности жизни, о мрачном будущем их общей судьбы.

Не забудьте, что все это говорится в чаду винных паров и в утомлении эксцессами чувственных отношений.

Игра в смерть перешла в грозную действительность. Они гото­вятся к смерти, они пишут записки, кончая расчетом с жизнью. Мое дело доказать, что эти записки не результат насилия одного над другим, а следствие обоюдного сознания, что с жизнью надо покончить. Но прежде всего не забудем, что в желудке покойной найден опиум и констатированы следы употребления хлороформа.

Можно насильно застрелить, удушить или утопить, но насиль­но отравить, не вызывая у жертвы крика протеста, попыток борь­бы — нельзя. Отрава — убийство тайное: ее дают обманом жертве, если она не хочет добровольной смерти. Вы знаете, что ни призыва на помощь со стороны Висновской, ни следов борьбы за жизнь с ее стороны не констатировано.

Записки, оставленные покойной и восстановленные из лоскутов, найденных в комнате, где произошло убийство, и сравнение их с записками, писанными Бартеневым, доказывают не насилие, а сговор Бартенева и Висновской к обоюдной смерти.

Вопреки мнению экспертов, я думаю, что оставшаяся целой записка писана позднее разорванных, что, следовательно, уничтожение последних — дело рук покойной.

Единственное соображение экспертизы основано на том факте, несомненно верном, что записка целая писана хорошо очинённым карандашом, а уничтоженная — в порядке, указанном в акте осмотра — карандашом, постепенно исписывавшимся.

Но, имея с собой перочинный нож или ножи для ужина, Бартенев и Висновская могли начать писать исписанным карандашом и починить его, когда он отказался далее служить им.

Моя собственная экспертиза, думается мне, вернее: она основана на изучении текста. За исключением записки к Палицыну о деньгах. Прочие записки Висновской писаны к одному и тому же лицу и об одном и том же. Все они начинаются словами «человек этот» или заключают эту фразу в тексте. Во всех прощание с матерью и искусством и отсутствие какого-либо специального содержания, различающего их одну от другой и указывающего на особые цели каждой записки. Это одна и та же записка в неудачных редакциях, уничтоженная ради последней, удовлетворившей пишу­щую. Ясно, что чего-то добивалась покойная от себя, чем-то была озабочена, не находя долго подходящего выражения для предло­женной цели.

Цель эту нам раскрыла одна подробность, здесь обнаружен­ная на суде. Покойную, говорят нам, не предали земле с послед­ними обрядами церкви. Это глубоко печалит ее неутешную мать. Позволю себе догадку: покойная любила мать и даже в минуты смерти, приготовленной, по недостатку данных, неподдающимися удовлетворительному анализу припадками обоюдного разочарования жизнью, помнила о ней. Ее записки к Палицыну — посильная за­бота о материальных нуждах старушки, ее другие записки — по­пытка обставить свою смерть такими подробностями, чтобы истин­ная форма ее не обнаружилась и не дала повода заподозрить са­моубийство или согласие на расчет с жизнью. Тогда ее похоронят, и ей по смерти и пережившей ее матери не будет тяжело.

Вот, добиваясь удовлетворительной редакции своего последнего слова, редакции, замаскировывающей ее согласие на смерть, рвала Висновская неудачные записки, пока не остановилась на последней.

Что во время писания этих записок над ней не стоял человек, желающий только ее смерти, а рядом с ней сводил счеты своей жиз­ни, это ясно из слов его записок. Подобно ей, он писал к родным и друзьям, подобно ей, и он просил о последнем долге христиан­ском, умоляя не видеть в нем самоубийцы и убийцы и высказывая упрек тем, кто не хотел его счастья.

Что над ней стоял не убийца, который уйдет, как только по­кончит с ней, а подобный ей неудачник, долженствующий тут же рядом с ней умереть, она не сомневалась. Во всех ее записках и по­мину нет об имени или фамилии Бартенева. Она называет его про­сто «этот человек», предполагая, что нет надобности указывать убийцу, ибо он будет тут же, рядом с ней покоиться, не признавая жизни без нее.

Что эти Бартеневские записки — не измышление с целью спас­ти себя, что разорванные записки Висновской разорваны не им с той же целью — это ясно. Желай Бартенев уничтожить вредные для него записки, то раз у него не хватило духа около трупа когда-то для него интересной женщины заниматься выбором документа, наиболее подходящего к его цели самозащиты, неужели не сообра­зил бы он, что, вместо того, чтобы неудобные записки рвать в клочки и тут же кидать, у него в распоряжении лучшее сред­ство: взять их с собой и бросить, разорвав в клочки, на улице. Ведь Варшава велика, и не станут же подбирать все бумажные клочки, валяющиеся на улицах города.

Говорят, что Бартеневские записки вымышлены, ибо одна из них — к отцу — упрекает последнего в том, в чем он даже и не виноват. Бартенев ведь с отцом о браке не говорил, отказа не получал, а следовательно, и упрекать отца ему не приходилось.

Правда, сын не говорил отцу о браке, потому что не мог рассчитывать на его согласие. Вероятно, во всем складе отношений отца к сыну, может быть, в его суровости или неуступчивости лежа­ла причина боязни сына говорить с отцом на такую тему, и вот в последнем письме сын бросал отцу упрек за тот образ отношений, который делал невозможным со стороны сына даже попытку к просьбе о браке по его личной склонности, а не по одобрению отца.

Отчего же он, покончив с Висновской, сам остался жив? Да: это тяжелое обстоятельство в деле, лишающее подсудимого того сострадания, в каком мы не отказываем памяти несчастных убийц из-за любви, когда они тут же произносят над собой смертный приго­вор. Обвинение в трусости напрашивается на язык. Но едва ли это так. Живя среди сверстников, подобно ему избравших своей про­фессией военное дело, дыша воздухом, в котором нет места боязни смерти, где готовность в необходимые минуты жертвовать своей жизнью — долг, с которым не спорят, Бартенев не мог быть трусом.

Иначе объясняю себе я то, что он остался живым. Бартенев весь ушел в Висновскую. Она была его жизнью, его волей, его за­коном. Вели она, он пожертвует жизнью, лишь бы она своими хоро­шими и ласкающими глазами смотрела на него в минуту его само­пожертвования. Но она велела ему убить ее прежде, чем убить се­бя. Он исполнил страшный приказ. Но едва этот дорогой для него образ закрылся, едва печать смерти навсегда сомкнула ее глаза, в которые он так любил глядеть и догадываться о желаниях, их оду­шевляющих, чтобы поспешить исполнить их, он потерялся: хозяи­на его души не стало, не было больше той живой силы, которая по своему произволу могла толкать его на доброе и на злое, на отчаянный подвиг и на робкое молчание.

Что было потом, мы не знаем того. Сколько продолжался столбняк ужаса, когда он увидел, что он сделал, определить трудно. Но только не заботой о своем спасении был занят несчастный Бар­тенев. Не ненавистью, а какой-то нежностью звучали его слова, когда он сказал товарищу: «Я убил Маню».

Дальнейшее общеизвестно. Бартенев заявил о своем преступ­лении без всякой попытки избежать кары. Его показание, прочитан­ное здесь, дано без всяких советов или убеждения со стороны вла­сти. Его он подтвердил и здесь, на суде. Можно относиться к тому или другому его объяснению, но нельзя уличить его даже в малей­шей неправде рассказа. Он — преступник, но он не призвал лжи на помощь к себе. Преступление его велико. О невменении зла в вину он не помышляет. Но было бы жестоко думать о том, как бы тяже­лее и суровее применить к нему карающее слово закона. Было бы ошибкой думать, что в суровости задачи карающего правосудия и суровостью судья приближается к намерениям законодателя. Нет, слово закона напоминает угрозы матери детям. Пока нет вины, она обещает жесткие меры непокорному сыну, но едва настанет необхо­димость наказания, любовь материнского сердца ищет всякого по­вода смягчить необходимую меру казни.

Еще не было примера, чтобы судье дозволялось, не удовлет­воряясь указанными карами, просить об увеличении наказания. Но если особые обстоятельства дела возбуждают чувство сожаления к подсудимому, если обстановка преступления указывает на плетеницу зла и несчастия в ошибках, приведших подсудимого к преступ­лению, то возможно смягчение наказания.

В данных настоящего дела много этих смягчающих мотивов. Многие из них имеют за себя не только фактические, но даже и юридические основания. Если не точная буква закона, то либо цели его, либо мнения сведущих в праве людей, либо опыт чужих законодательств и подмеченная неполнота нашего права говорят о воз­можности менее сурового приговора. Мой товарищ по защите пред­ставит в кратком очерке доводы в этом направлении. Я, как вы слышали, ограничился данными бытовой стороны дела, я говорил о тех пережитых Бартеневым моментах, которые разделяют вину пре­ступления между ним и его жертвой. О, если бы мертвые могли по­давать голос по делам их касающимся, я отдал бы дело Бартенева на суд Висновской. Впрочем, оставленные ею записки отчасти сви­детельствуют об ее взгляде на роковую развязку. «Человек этот, убивая меня, поступает справедливо, он правосудие», — писала она. Я не хочу видеть в этих словах голос правдивой нравственной оцен­ки занимающего нас события: Висновская не доросла до роли учи­теля морали.

Но я хочу убедить вас собственными словами покой­ной, что она считала себя глубоко виновной перед Бартеневым, а это сознание — основание между многими другими к пощаде подсу­димого, так как убийцы не исключены из категории лиц, относительно которых допустимо снисхождение.

Вот и все, что я мог сказать за Бартенева. Обвинитель согла­сится со мной, что я был прав, сказав, что между нами нет непри­миримых противоречий. Он требует справедливого приговора, — я напоминаю и ходатайствую о сочетании в нем правды с милосер­дием, долга судьи с прекрасными обязанностями человеколюбия.

Бартенев был разжалован в рядовые.