Господа судьи! Хотя судьба, а может быть, и жизнь, трех людей висит на конце пера, которым суд подпишет свой приговор, защита не станет обращаться к чувству судей, играть на нервах, как на струнах. Она считает себя не вправе прибегнуть к такого рода приему, потому что настоящее дело похоже на палку, кото­рая имеет два конца. Один только конец рассматривается теперь, другой еще впереди. В этом деле так слились два элемента: то, что сделал солдат, и то, что сделал офицер, что разделить их можно только мысленно, а в действительности оно и неразделимо: насколько смягчится участь солдата, настолько отягчится участь офицера, насколько палка опустится для одного, настолько она поднимется для другого. Подсудимый находится в очень трудном положении, вследствие особенностей военного судопроизводства, вследствие примечания к статье 769, в силу которого ввиду сооб­ражений высшего порядка поручик Дагаев не может быть вызван в суд. Его отсутствие чрезвычайно затрудняет работу разоблаче­ния истины, разбирания, кто говорит правду, кто говорит неправ­ду. Если бы Дагаев был на суде, если бы он мог живым словом передать подробности происшествия, то как человек молодой, об­разованный, может быть, он и изменил бы отчасти показания, данные им на предварительном следствии, и, может быть, участь подсудимого была бы смягчена. Но если бы даже он и не изменил своих показаний, то из слов его, из образа действий на суде сквозила бы та истина, до которой приходится теперь добираться путем весьма трудным, окольным, путем соображений, сопостав­лений, сравнений, заключений. Путь этот требует большого хлад­нокровия, нужно приступить к делу со скальпелем в руках, с ве­сами, как для химического анализа, и только таким образом, ска­зав сердцу, чтобы оно молчало, обуздав чувство, установить факт. Раз установив факт, можно будет дать чувству разыграться про­тив того, кто окажется виновным, дать место состраданию к то­му и другому, потому что обе стороны одинаково нуждаются в нем, потому что офицер, если не оклеветал, то ввел в искушение своим образом действий солдата, и виновен в том, что ему грозит теперь тяжкое наказание. Тогда можно будет руководиться сооб­ражениями, почерпнутыми из сферы военного быта, из сознания глубокой необходимости строгой дисциплины. Но до установле­ния самого факта нельзя руководствоваться этими соображения­ми; до установления факта для суда не существует офицера и нижнего чина, а существуют только Дагаев и Дементьев.

Приступая к установлению факта, защита не может держаться того порядка, которого держалась обвинительная власть, которая начала с конца. Все дело развивалось весьма логически с первого шага; с первого шага события, логически развивавшиеся, довели до последнего результата.

Следует начать с начала, с Даниловой и ее собаки. На улице Малой Дворянской есть большой дом, занимаемый внизу простонародьем; бельэтаж занимает Данилова и другие жильцы, затем в мезонине живет Дементьев с женой и дочерью. У Даниловой есть собака, большая и злая. Из приговора мирово­го судьи видно, что она бросалась на детей и пугала их. 5 апреля настоящего года эта собака ужаснейшим образом испугала мало­летнюю дочь Дементьева, которую отец страстно любит, ради ко­торой он променял свою свободу на военную дисциплину. Девоч­ка шла с лестницы по поручению родителей; собака напала на нее, стала хватать ее за пятки. Малолетка испугалась, закусила губу в кровь и с криком бросилась бежать. На крик дочери отец выбежал в чем был, в рубашке, в панталонах, в сапогах, не было только сюртука. Он простой человек, он нижний чин, ему часто случалось ходить таким образом и на дворе, и в лавочку. А тут рассуждать некогда, собака могла быть бешеная. Собаку втаски­вают в квартиру, он идет за ней, входит в переднюю и заявляет: «Как вам не стыдно держать такую собаку». Чтобы он сказал что-нибудь оскорбительное, из дела не видно; Данилова на это не жаловалась. Все неприличие заключалось в том, что он вошел без сюртука, в рубашке и с палкой; Данилова говорит, что он ударил собаку, он говорит, что собака сама на него лаяла и бросилась. Насчет неприличия существуют понятия весьма различные. К че­ловеку своего круга относишься иначе, чем к человеку низшего круга. Если человек своего круга войдет в гостиную без сюртука, на него можно обидеться. Но Дементьев, хотя и кандидат, нижний чин, он знал свое место в доме вдовы надворного советника и не пошел дальше передней. Данилова оскорбилась тем, что простой человек вошел в ее переднюю без сюртука, и это неудовольствие увеличилось от того, что из-за него ее пригласили к мировому судье. С дамами пожилыми, воспитанными в старых понятиях, чрезвычайно трудно бывает рассуждать об обстоятельствах, ка­сающихся их лично. Дама, может быть, очень благородная, очень сердобольная, но ей трудно втолковать, что право, что не право, трудно заставить ее стать на объективную точку зрения по лич­ному вопросу, трудно дать почувствовать, что то, что не больно ей, другим может быть больно. В семействе Даниловой сложи­лись, вероятно, такого рода представления: собака нас не кусает, на нас не лает; невероятно, чтобы она могла кусаться и пугать кого-нибудь. Собака невинна, а люди, которые возводят все это на нее, кляузники. Данилова никого не зовет к мировому судье, почему же ее зовут? Это кровная обида. По всей вероятности, тут и образовалось такое представление, что не жильцы — жертвы собаки, а сама владелица ее — жертва людской злобы, она, на­дворная советница, страдает от какого-то нижнего чина, от солда­та!

Все эти соображения, конечно, были переданы Дагаеву, когда он пришел 7 числа с тещей, служанкой и женой. Жена передава­ла, что они страдают от нахала, жильца мезонина. По всей ве­роятности, тут явились внушения такого рода: «Ведь это солдат, ведь вы офицер, покажите, что вы офицер, проявите свою власть, призовите, распеките солдата, ему нужно дать острастку». Нужно известного рода мужество, известного рода твердость характера, чтобы противостоять этим внушениям, когда внушают люди весь­ма близкие, весьма любимые. Должно явиться сильное желание показаться героем. Вот почему Дагаев, не рассуждая, поверив вполне тому, что ему передавали, приказал позвать к себе солда­та. Это была с его стороны чрезвычайно важная ошибка, которая положила основание всему делу. Он не имел ни малейшего права звать к себе кандидата. Скорее между Дементьевым и Даниловой был спор гражданский, который должен был разрешить мировой судья. Всякий офицер может требовать от нижнего чина почтения не только для себя, но и для своего семейства, когда солдат знает, что это семейство офицера, и образом своих действий отно­сительно этого семейства сознательно оскорбляет офицера. Но Дементьев даже не знал о существовании Даниловой до 5 апреля; что в семье были офицеры, он узнал только 7 числа, когда его стали звать к офицеру. При таких обстоятельствах заявлять превосходство своего офицерского звания над человеком, который связан по рукам и по ногам военной дисциплиной, звать его по этому частному делу в квартиру Даниловой было действием со­вершенно неправильным. Дементьев не пошел, и вследствие этого его обвиняют по статье 113 за неисполнение приказания началь­ника. Применить эту статью к человеку в положении Дементьева, на взгляд защиты, чрезвычайно трудно. Было ли здесь приказа­ние начальника? Нет, потому что Дагаев не командовал в той команде, в которой состоял подсудимый. По статье 110 оскорбле­ние нижним чином всякого офицера приравнивается к оскорбле­нию начальника. Но это дело совершенно другого рода, оно осно­вано на других соображениях. В законе есть целый ряд преступ­лений: неповиновение, неисполнение требований и т. п. Кто бы ни был нижний чин и кто бы ни был офицер, если нижний чин оскорбил его, то он наказывается как оскорбивший начальника. Но статья 113 говорит только о неповиновении начальнику, о неисполнении приказания подчиненным. Давать ей более широ­кое толкование значило бы ставить всех солдат в такую страшную зависимость от всех офицеров, которая едва ли согласна с поль­зами и требованиями дисциплины. Затем самое слово приказание очень неопределенно в законе.

При сравнении этой статьи закона с подобными же статьями в других законодательствах оказывает­ся, что в прусском, например, употреблен термин «служебное при­казание», и это весьма понятно. Точно так же и у нас нельзя по­нимать это слово в неограниченном смысле, подразумевать под ним всякое приказание. В самом законе есть постановление, что если нижний чин совершит по требованию начальника деяние явно преступное, то он все-таки отвечает. Следовательно, из общего по­нятия о приказании исключаются приказания явно преступные. То же самое можно сказать и о приказаниях явно безнравствен­ных, как если бы, например, офицер приказал солдату привести к себе его жену или дочь. Вообще, законность или незаконность приказания имеют гораздо более значения, чем предполагает пред­ставитель обвинительной власти. По прусскому кодексу, который считается лучшим, нижний чин, получивший незаконное приказа­ние, может сделать представление начальнику, он должен испол­нить приказание, но имеет право жаловаться, и, во всяком случае, эта незаконность приказания значительно ослабляет и смягчает его вину. Поэтому никак нельзя подводить действие Дементьева, то, что он не отправился в квартиру Даниловой, под неповиновение. Если же суд, вопреки доводам защиты, признает подсудимого ви­новным в неповиновении, то он должен будет в весьма значитель­ной степени смягчить размер ответственности Дементьева, потому что приказание было незаконное, и если бы оно было исполнено, бог знает, в каком положении был бы теперь подсудимый. Его зо­вут в дом, где против него вооружены и где нет ни одной души, которая могла бы свидетельствовать за него. Если на улице его чуть не зарубили, то то же могло произойти и в квартире. На улице, по крайней мере, нашлись свидетели, которые подтвер­ждают, что и того и этого не было. Дементьев боялся столкнове­ния с офицером, он предвидел сцену, в которой ему, человеку поч­ти равному, который к пасхе, может быть, получит производство в офицеры, грозит, что его могут съездить по физиономии, он боялся этого и потому не пошел.

С двух часов квартира Дементьева была почти постоянно в осаде до шестого часу, когда произошла катастрофа. В продолже­ние трех часов Дагаев, решившись вызвать Дементьева и распечь, употребляет все меры, чтобы поставить на своем, причем каждая неудачная попытка увеличивает его раздражение, усиливает его гнев.

Напомнив показание самого Дагаева о посылке сначала кухар­ки, затем двух городовых, наконец, дворника, принесшего ответ, что «если офицеру угодно выйти, то я готов с ним объясниться», ответ, вследствие которого, по словам Дагаева, у него явилась мысль жаловаться по начальству на солдата, почему он и вышел из квартиры Даниловой.

Чтобы жаловаться начальнику, нужно знать, кто этот начальник; Дагаев этого не знал; ему известно было только, что Дементьев кандидат; для того чтобы узнать, кому жаловаться, он послал дворника за домовой книгой; но двор­ник еще не возвращался, когда Дагаев вышел из квартиры Дани­ловой. Значит, офицер пошел совсем не для того, чтобы жаловать­ся начальнику Дементьева. Это можно доказать и другим путем. По словам самого Дагаева, прошло пять-шесть минут между тем временем, как он сошел, и тем временем, как вышел Дементьев; по показанию Даниловой, прошло четверть часа между его уходом и возвращением. Если принять, что все последующее совершилось чрезвычайно быстро, почти мгновенно, то следует предположить, что не менее двенадцати минут прошло между тем временем, когда Дагаев вышел от Даниловой, и тем временем, когда совершилась катастрофа. Что же он делал это время? Шел к начальнику Де­ментьева? Начальник Дементьева живет в крепости, и за это вре­мя можно было бы дойти почти до Троицкого моста. Итак, он не шел, он поджидал Дементьева, который, как ему было известно, часто выходит из дому. Можно себе представить, насколько раз­горячало это ожидание его гнев. Наконец, Дементьев вышел, ката­строфа произошла. В этой катастрофе есть множество существен­ных вопросов, которых не выяснило следствие, как, например, воп­рос о шинели, о ссадине на подбородке Дементьева, об оторвании его уса. Дементьев не помнит, когда он потерял этот ус, так быст­ро шли события. Но как ни быстро они шли, их можно разделить на два момента: один — до обнажения сабли офицером и другой — после обнажения. До обнажения сабли происходил только круп­ный разговор у подъезда на улице. Увидев офицера, Дементьев делает ему под козырек; при этом движении, так как шинель его была в накидку, Дагаев не мог не увидеть нашивок, которые нахо­дятся у него на рукаве и которые должны бы были установить некоторое отличие между Дементьевым и простым нижним чином; он не мог не увидеть георгиевского креста, который так уважается всеми военными людьми. Но Дагаев говорит, что орденов не было. Откуда же взялись ордена, лежавшие на земле, которые видели в первую минуту схватки два свидетеля: мальчик Лопатин и Круглов? Не могли же они быть подброшены до события, когда не из­вестно было, чем оно разрешится; не могли они быть подброшены и после, потому что в то время, когда катастрофа еще не была кончена, в коридор вошли люди и видели эти ордена, лежа­щими.

Начинается разговор; по мнению представителя обвинитель­ной власти, вопрос относительно этого разговора может быть раз­решен только безусловным принятием одного из двух показаний: показания офицера или подсудимого. Но защита полагает, что в этом деле весьма важно показание свидетеля, в котором не сом­невается сам прокурор, мальчика Лопатина. Мальчик рассказал вещи весьма ценные: о шинели, о волосах и пр. Это все такие об­стоятельства, которые приходилось слышать в первый раз. Из по­казаний мальчика видно, что офицеру не было нанесено оскорбле­ния солдатом. Но если даже не дать веры показанию мальчика, то из простого сопоставления двух рассказов — рассказа офицера и рассказа солдата, — для всякого непредупрежденного человека станет ясно, что правда находится не на стороне Дагаева.

Если принимать за достоверное показание офицерское только потому, что оно офицерское, независимо от всяких других причин, то защищать Дементьева невозможно. Но странно, что это офи­церское показание находится в несомненном, решительном противо­речии с тремя генеральскими отзывами, которые заслуживают внимание. Есть люди, о которых, не зная, как они поступили в данном случае, можно сказать, наверное: «Я знаю этого челове­ка, он честен, он не мог украсть». То же самое можно сказать от­носительно Дементьева: если по отзывам одного из генералов, Осипова, он характера тихого, смирного, если по отзыву генерала Платова он строго исполняет свои служебные обязанности, если по отзыву генерала Фриде это такой человек, в котором военная дисциплина въелась до мозга костей, то решительно невероятно, как такой человек мог совершить то, что ему приписывают. Это идет вразрез со всем его прошедшим. Дементьев, сходя, держит руку под козырек; сам офицер признает это, он говорит только, что он то поднимал руку, то дерзко опускал. Если он решился явно грубить, то ему незачем было держать руку под козырек. Прокурор ставит в вину подсудимому, что после первого столкновения он бежал в дом, а не на улицу, где легче мог укрыться. Но Дементьев не знал, что его будут рубить, он знал только, что с ним грубо об­ращаются, что офицер его может ударить в лицо, и потому движе­ние его назад весьма характерно; оно может быть объяснено только стыдливостью, нежеланием, чтобы люди видели, как с ним обра­щается офицер. Ввиду всех этих соображений защита считает со­вершенно доказанным, что рассказ солдата верен и что оскорбле­ния словами офицера со стороны Дементьева не было.

Затем является обнажение сабли. Тут, в этой сцене в коридо­ре, есть два вопроса довольно загадочные: первый вопрос о шине­ли; была ли она застегнута или нет, и когда она была сброшена; второй — о ссадине на подбородке и об отсутствии правого уса. От сабли раны имеют форму линейную, а эта ссадина имеет вид кругловатый, следовательно, она произошла не от сабли; точно так же не саблей мог быть отрезан ус, она слишком тупа для это­го. Чтобы вырвать ус, нужно было выдернуть его рукою. Чтобы объяснить факт исчезновения этого уса, нужно обратиться к тому порядку, в котором были нанесены раны, и по ним проследить ход событий. Первая рана, которую Дементьев получил еще на лестни­це, была рана на правом глазу, пересекающая верхнее веко право­го глаза, идущая через висок и теряющаяся в волосах. Если допу­стить, что эта рана была нанесена в то время, когда офицер с сол­датом стояли лицом к лицу, то значит, офицер держал свою пра­вую руку наискосок, так что конец шпаги задел сначала веко пра­вого глаза и, разрезав кожу, прошел через висок. Другая рана — на макушке головы, следующая — к левому уху; это опять рана, ко­торая должна была быть нанесена наискосок от половины головы и затем скользнула по голове. Затем есть две ссадины на внутрен­ней поверхности левого предплечья у конца локтевой кости. По этим ссадинам можно заключить, что Дементьев защищал себя локтем, а не руками, как показывали свидетели. Вот порядок ран по рассказам свидетелей и даже по рассказу самого Дагаева.

Спрашивается, к какому же моменту следует отнести срывание погон, самый важный, самый существенный вопрос в деле. По сло­вам Дагаева, он вынул шпагу еще на улице и на улице ударил Дементьева в спину. Удар по плечу в шинели мог быть не почув­ствован солдатом, но, вероятно, этот удар и согнул шпагу. Затем, говорит Дагаев, когда они уже были в коридоре, «я хотел нанести, а может быть, и нанес удар солдату, когда он вцепился в мои пого­ны и оторвал их». 3начит, по показанию самого Дагаева, срывание погон произошло после того, как он стегнул Дементьева шпагой по глазу, и эта шпага произвела тот рубец, который проходил до во­лос. Если принять в соображение показание мальчика, который видел, как офицер сталкивал солдата с лестницы, то легко пред­ставить, что офицер сначала сбросил шинель и левой рукой схва­тился за ус, а правой нанес удар, после чего, по его словам, сол­дат вцепился в его погоны. Можно ли допустить нечто подобное со стороны Дементьева?

Такой сильный удар по глазу, рассекаю­щий веко, удар, от которого не могло не заболеть яблоко глаза, должен был на 30, на 40 секунд совершенно лишить человека спо­собности относиться сознательно к тому, что происходит вокруг него; у него движения могли быть только рефлекторные. Обыкно­венно между получаемым впечатлением и движением человека ста­новится целая область размышлений, соображений, привычек, то, что составляет характер человека. Но здесь этого быть не могло, здесь был такой беспромежуточный переход от удара к рефлексу, что если бы в ту минуту, как Дементьев получил этот удар, он раздробил офицеру голову, ударил его в лицо, он должен бы был быть признан сделавшим это в бессознательном состоянии. Проку­рор доказывал, что суд не вправе признать бессознательности, потому что не было экспертизы. Экспертиза нужна только для опре­деления болезненного состояния; но, кроме болезни, есть еще це­лая громадная область того, что называется аффектами, сильными душевными волнениями, вызванными внезапным событием. Всяко­му известно, какое сильное впечатление производит испуг на орга­низм не только людей, но — и животных. Известно, что делается с медведем, когда он чего-нибудь испугается. Для такого рода яв­лений нет экспертов. Следовательно, есть основание допустить у Дементьева после полученного им удара такое бессознательное состояние, при котором ему не может быть вменено в вину, что бы он ни сделал.

Но если даже допустить, что он не лишился сознания, защи­та не понимает, почему прокурор отрицает, что было состояние необходимой обороны. При всей строгости воинского устава, огра­ничивающего необходимую оборону, он все-таки допускает ее в от­ношении начальника, если действия этого начальника угрожают подчиненному явной опасностью. А тут разве не было явной опас­ности? Ведь смертью могло угрожать нападение на человека безо­ружного, которому наносят удары в голову, а бежать некуда. Он хотел бежать к себе в квартиру, но его стащили вниз, мало того оторвали ус. Опасность была неминуемая, неотвратимая.

Но несмотря на такую возможность защищать подсудимого на основании состояния необходимой обороны, защита не прибегла к ней вследствие глубокого убеждения, что не Дементьев сорвал погоны с офицера. В каком бы положении человек ни был, у него не может быть двух идей в одно и то же время.

Очевидно, что в ту минуту, когда Дементьеву нанесли удар по глазу, в нем прежде всего должно было заговорить чувство самосохранения и не было места другим размышлениям. Между тем предполагают, что в ту минуту, как Дементьев получил удар, за которым грози­ли последовать другие, он совершил в уме следующий ряд силло­гизмов: «Офицер меня обидел, надо отомстить офицеру. Как ему отомстить почувствительнее? Что у полка знамя, то у офицера эполет, погоны — символ чести. Сорвать погон самое чувствитель­ное оскорбление; дай-ка я сорву с него погоны, а потом подумаю, как спастись, если до того времени меня не зарубит мой против­ник, который может искрошить меня, как кочан капусты». Вот какие соображения должны бы были быть у него, если бы он ре­шился сорвать погоны и привел в исполнение свое намерение. Но это психологическая невозможность. Если бы элемент мести при­мешивался к чувству самосохранения, то он попытался бы ударить по той руке, которая наносила удары, вырвать шпагу, нанести удар в лицо, сделать, одним словом, что-нибудь, чтобы защититься. Между тем ничего этого не было. Мало того, есть еще другие об­стоятельства, которые наводят на мысль, что обвинять Дементьева в срывании погонов с Дагаева невозможно. Одно из таких важных обстоятельств — это тот погон, с которым Дементьев пошел к на­чальству. Если бы Дементьев проделал в сознательном состоянии то, что ему приписывают, сорвал погоны, чтобы отомстить, то это движение должно было оставить след в его сознании и первым его делом, когда ему подсовывали этот погон, было бы отбросить его, чтобы не установить никакой связи между собой и этим погоном. Он же, напротив, берет его самым наивным образом и заявляет, что вот по этому погону можно узнать офицера, и в участке толь­ко узнает, что его обвиняют в срывании погонов.

Но спрашивается, кто же сорвал эти погоны? Кто-нибудь должен же был их сорвать. Если не Дементьев, то необходимо предположить, что Дагаев. Защита могла бы не касаться этого предположения, с нее довольно, если суд будет внутренне убежден, что Дементьев не мог совершить этого срывания; но чтобы доска­зать свою мысль до конца, она должна сознаться, что выйти из дилеммы нельзя иначе, как предположив, что погоны сорваны офи­цером. Для этого нет необходимости делать обводного предполо­жения, которое было высказано прокурором, что офицер, видя, что увлекся, понимая, что ему грозит большая ответственность, хотел подготовить средство к защите, хотя защита не может согласить­ся с опровержением, представленным на это предположение проку­рором, а именно, что Дагаев был в состоянии сильного гнева, при котором невозможен такой холодный расчет.

Нужно отличать гнев как аффект от гнева как страсти. Гнев, который разжигался в те­чение трех последовательных часов, был уже не аффектом, а стра­стью, под влиянием которой человек может действовать с полным сознанием последствий. Но, во всяком случае, нет надобности в этом предположении, возможно и другое. Очень может быть, что Дагаев не был в таком хладнокровном состоянии, когда влетел со шпагой в руке в коридор. Он, кажется, из тифлисских дворян, он уроженец юга, где люди раздражаются скорее, чувствуют живее, чем люди северного климата, более сдержанные, более флегматич­ные. Очень может быть, что такой человек, придя в ярость, теряет сознание, готов сам себя бить, способен сам себя ранить. Он мог сорвать один погон, когда сбрасывал шинель, другой после и за­быть об этом. Против этого приводят то, что он сейчас же заявил о срывании погона. Но в том-то и дело, что первый человек, кото­рого он увидел после этого события, была Данилова, и ей он ни­чего об этом не сказал. Он заявил о срывании у него погонов в первый раз в участке, через четверть часа или двадцать минут после того, как виделся с Даниловой. Этого времени было совер­шенно достаточно, чтобы пораздумать, сообразить; не зная, как он потерял погоны, он мог прийти к заключению, что, вероятно, их сорвал солдат, и занес об этом обстоятельстве в протокол, видя в нем средство защиты себя. Самое показание Дагаева подтвер­ждает мысль, что он мог сорвать погоны с себя и не заметить этого. В этом показании Дагаев отрицает такие факты, которые были совершены при многочисленной публике. Так он говорит, что не бил на улице Дементьева, когда люди видели, что он бил; гово­рит, что не вынимал шпаги, когда люди видели, что он вынимал ее. Поэтому можно утверждать, что он был в таком же разгоря­ченном состоянии, как Дементьев, хотя стал в него по доброй воле, и что он мог действительно многого не помнить.

Подводя итоги всему сказанному, я не могу прийти к другому заключению, как то, что Дементьев невиновен, и прошу его оправ­дать, оправдать вполне еще и потому, что это событие особого ро­да, это такая палка, которая действительно должна кого-нибудь поразить. Его она поражает несправедливо. Она должна обратить­ся на кого-нибудь другого. Я полагаю, что к военной дисциплине совершенно применимо то, что говорили средневековые мыслители о справедливости: justitia regnorum fundamentum основа цар­ства есть правосудие. Я полагаю, что правосудие есть основа­ние всякого устройства, будет ли то политическое общество, будет ли то строй военный.

Дисциплина, если брать это слово в этимо­логическом значении, есть выправка, обучение начальников их правам, подчиненных — их обязанностям. Дисциплина нарушается одинаково, когда подчиненные бунтуют и волнуются, и совершен­но в равной степени, когда начальник совершает то, что ему не подобает, когда человеку заслуженному приходится труднее в мирное время перед офицером своей же армии, нежели под вы­стрелами турок, когда георгиевскому кавалеру, который изъят по закону от телесного наказания, наносят оскорбление по лицу, отрывают ус, когда лицо его покрывается бесславными рубцами. Я вас прошу о правосудии.

Дементьев был признан невиновным в приписываемых ему деяниях.