Господа присяжные заседатели! Когда подсудимой Шебалиной в прошлом 1868 году был вручен обвинительный акт, значение ко­торого я принужден был прежде всего разъяснить ей, так как она не понимала своего ужасного положения и силу этого столь важ­ного документа, и когда назначенное заседание было отложено за смертью некоторых прикосновенных к тому же делу лиц, то в ней по­явилось единственное опасение не столько за свою участь, сколько за то обстоятельство, что, вследствие жестокой и довольно опасной хронической болезни, она не переживет минуты, когда, представши перед вами, судьями по совести, глубоко убежденная в своей неви­новности, услышит, наконец, тот справедливый приговор, который навсегда прекратит ее нравственные страдания, как женщины, пре­следуемой напрасным подозрением в течение почти трех лет…

И в самом деле, независимо от доказательств невиновности Шебалиной, которые я не замедлю представить вам, одна уже внешняя обстановка настоящего процесса, одно присутствие этого молодого существа среди лиц, девизом которых оказывается, по-видимому, бесконечная борьба с законом и общественной безопас­ностью, невольно наталкивает на вопрос: каким же бурным житей­ским потоком, не давшим подсудимой очнуться, заставшим ее врасплох, она занесена в этот омут полнейшего нравственного раст­ления! Напрасно мы будем искать ответа на возбужденный вопрос в результатах предварительного или судебного следствий, ни одно­го серьезного факта, сколько-нибудь связывающего личность Ше­балиной с делом о подделке билетов ссудной казны, не представ­ляют они. И потому прокурорскому надзору, желающему быть верным своему официальному призванию, приходится довольство­ваться в своей обвинительной речи каким-то мнимым сознанием, учиненным подсудимою при полицейском дознании, сознанием, от которого подсудимая отказалась как у следователя, так и на суде и которое вовсе не подтверждается обстоятельствами дела. Вот по­чему я сосредоточу свое исключительное внимание на том главней­шем доводе обвинения, доказавши несостоятельность которого, мне будет легче обнаружить ничтожность остальных. Но, преследуя свою цель, я не ограничусь простым сопоставлением сознания с па­рализующими его обстоятельствами дела, нет, а пойду далее и по­стараюсь добраться до самого источника такого сознания, который заключается, по моему мнению, в личности Шебалиной и в отно­шениях ее к умершему подсудимому Янушевичу.

Говоря о личности, сведения о которой мною почерпнуты из находящегося у меня автобиографического очерка обвиняемой, и не желая утомлять внимания вашего, постараюсь несколькими слова­ми охарактеризовать ту, над которой вам приходится произнести приговор, и начну с ее детства, которое столь же грустно и безот­радно, как и отрочество, и юность.

Трех лет от рождения, лишившись отца и матери, Шебалина была помещена в Николаевский сиротский институт, где получила то воспитание, которым славятся все женские закрытые учебные заведения вообще.

Полнейшее незнание жизни, детское, почти слепое доверие к людям, бесконечная мечтательность — вот прерогативы этого воспитания и начало всех последующих несчастий питомиц, для которых действительность оказывается новою, неведомою доселе жизнью, а потому первое ее впечатление бывает ужасно. Так было и в данном случае.

Выпущенная из института в 1864 году, 16 лет, подсудимая поступила гувернанткою в семейство какого-то чиновника, но про­жила в этой семье три месяца и затем поспешила удалиться, вслед­ствие нанесенного ей главою семьи оскорбления, свойство которого она не решилась разъяснить вам, но вы, надеюсь, предугады­ваете его…

Таким образом, первый шаг в жизни, первое безусловное до­верие к людям были разбиты. Испытавши неудачу, подсудимая, так сказать, нравственно обессилела, скептически, недоверчиво стала от­носиться ко всему окружающему — явление весьма обыкновенное у людей, столкнувшихся с действительностью, о которой они дол­го не имели никакого понятия. Шебалина не искала более места гувернантки, опасаясь, что, быть может, новые и даже еще худшие оскорбления ее ожидают.

Запуганная, одна, без руководителей, не зная, к кому обра­титься за опытным советом, подсудимая чрезвычайно обрадовалась предложению своей дальней родственницы Дурандиной, переехать к ней на время, до приискания места. В семействе Дурандиной Шебалина столкнулась лицом к лицу с новым, также неизвестным ей доселе жизненным явлением — крайней нуждой. Она поняла, что всякая лишняя живая единица в доме есть бремя, инстинктив­но постигая, что жизнь без труда на чужой счет невозможна и род­ственные отношения не дают ей на это никакого права, а потому стала энергически приискивать себе род занятий.

Вскоре она узнала о какой-то Гибнер, живущей в Поварском переулке, в доме Набилкова, специально занимающейся приискиваннем мест и работ для лиц, к ней обращающихся. Шебалина от­правилась в мае 1865 года по адресу и согласилась на предложение Гибнер за даровую квартиру и стол заняться белошвейной работой.

Здесь ей суждено было столкнуться с Янушевичем, обвиняе­мым по настоящему преступлению. Открытый и добрый характер молодого человека, его честность, доказанная всеми действиями при производстве предварительного следствия, — так как исключи­тельно его содействию правосудие обязано обнаружением истины в деле, — а также то теплое участие, с которым он отнесся к ее по­ложению, расположили к нему подсудимую. Шебалина снова при­мирилась с людьми и снова, безусловно, доверилась первому встре­тившемуся на ее жизненном пути человеку. И между молодыми людьми возникли сначала самые чистые отношения брата и сестры, которые впоследствии перешли в более интимные, когда Янушеви­чем сделано было предложение соединиться навсегда, чему поме­шали преступное событие и преждевременная смерть. В силу этой взаимной привязанности и беспредельного доверия, Шебалина, когда срочная белошвейная работа окончилась у Гибнер, а вместе с ней окончилось и право ее на даровую квартиру и стол, охотно согласилась переехать 9 сентября 1865 г. на квартиру, состоявшую из одной комнаты и нанятую для ее Янушевичем, сначала в Дмит­ровском переулке, в доме Салтановой, а потом — на Невском про­спекте, в доме № 63. В течение всего кратковременного знакомства своего с Янушевичем, а именно, с мая по 14 октября 1865 г., то есть по день обнаружения преступления, Шебалина знала только из рас­сказа Янушевича, что он занимается частными делами у неизве­стного ей капиталиста Левицкого. Правда, изредка замечала она, что Янушевич делал поправки на каких-то разноцветных бумагах, оказавшихся впоследствии билетами ссудной казны; но, не пони­мая их значения, не зная вовсе о цели и действительном существо­вании такого учреждения, как ссудная казна, так как это не вхо­дило в предмет институтского преподавания, а на свободе, в про­должение каких-нибудь 10 месяцев, Шебалина не имела ни случая, ни повода ознакомиться лично с операциями ссудной казны, она легко поверила Янушевичу, что занятия его не заключают в себе ничего предосудительного и входят в круг его обязанностей отно­сительно капиталиста Левицкого.

Представьте же себе изумление и ужас Шебалиной, когда, за три или четыре дня до произведенного в квартире ее обыска, же­лая объяснить соседке Гальяновой род занятий Янушевича, она показала ей один из оставленных у нее Янушевичем билетов ссуд­ной казны, передавши при этом и все подробности производимой Янушевичем операции, когда затем Гальянова рассказала, что за это ссылают в Сибирь! Испуганная Шебалина, по приходе Янушевича, на коленях умоляла бросить свои преступные занятия и не губить себя, но покойный Янушевич обратил ее опасения в шутку и, по­смеявшись над напрасным испугом, успокоил уверениями, что Гальянова сказала неправду.

Ознакомивши вас, таким образом, с личностью подсудимой Шебалиной и набросавши картину ее отношений к Янушевичу, счи­таю затем необходимым указать вам на доказательства справедли­вости всего мною сказанного и посему прошу вас припомнить как показание Янушевича, прочитанное вчера при производстве судеб­ного расследования, так равно и показание подсудимого Левицко­го. Во всех показаниях Янушевича мы встречаем одно и то же за­явление, что хотя он и занимался подделкою билетов ссудной казны на квартире Шебалиной, но всякий раз, когда приходил к ней с этой целью, то старался или удалить ее из дома под разны­ми предлогами, или же объяснял, что занятия его не заключают в себе ничего противозаконного, чему подсудимая и верила. Далее, каждое из этих показаний оканчивается одной и той же мольбой, обращенной, разумеется, через следственную власть к вам, о том, чтобы не привлекать Шебалину, как ни в чем не повинную, к от­ветственности перед законом.

Будете ли вы, господа присяжные заседатели, после всего слы­шанного вами глухи и бесчувственны к загробному слову человека, покончившего уже свои расчеты с этим светом, а равно и к по­казанию лица, который полным чистосердечным раскаянием дол­жен был заслужить ваше доверие? Думаю, что нет. Я твердо убеж­ден, что вы разделяете мое мнение о незнании Шебалиной преступ­ного значения занятий Янушевича, а также согласитесь со мною, что правосудие имеет дело не с развитым преступником или хладно­кровным зрителем преступления.

И действительно, подсудимая только тогда поняла и постигла всю опасность, которая угрожает Янушевичу, когда 14 октября 1865 г. в квартиру ее явилась полиция для производства обыска. И потому, как женщина, горячо его любившая и преданная ему всецело, вспомнив то наказание, которое, по словам Гальяновой, ожидало Янушевича, она пожелала разделить его участь, и, зная, что этой цели может достигнуть только обвинением себя в участии, поспешила заявить, что не только видела и понимала совершаемое Янушевичем преступление, но и сама принимала в нем непосред­ственное участие, выскабливая и закрашивая билеты и что число подделанных таким образом билетов в промежуток времени зна­комства ее с Янушевичем, с мая по октябрь 1865 года, доходило до 50.

Между тем, несмотря на то, что предварительным следствием и показанием, данным Левицким на суде, обнаружено, что Януше­вичем подделано всего только 20 билетов и что многие из билетов подделаны еще тогда, когда Шебалина была в институте, и, следо­вательно, сознание подсудимой о подделке 50 билетов оказывается невероятным и несправедливым, обвинительная власть тем не ме­нее признала возможным посягнуть на честь и будущность такой личности, которая не искала никакой защиты и добровольно вызы­вала кару правосудия на свою невинную голову, ради того только, чтобы не разлучаться с любимым существом! Но разве такой по­ступок обвинительной власти нельзя назвать содействием граж­данскому самоубийству?!

Если история суда представляет нам множество примеров, до­казывающих невозможность полагаться безусловно на сознание привлекаемых к суду даже в таком случае, когда нельзя предполо­жить влияния на это сознание неблагоприятных обстоятельств, то насколько увеличивается возможность судебной ошибки, возмож­ность несправедливого приговора в случаях, подобных настояще­му, когда сознание делается с целью и при условиях, о которых я упомянул прежде. Мне кажется, что приведенных уже мною со­ображений совершенно достаточно для уяснения того, что такой довод обвинения, как сознание Шебалиной, не подтвердившийся об­стоятельствами дела, не может и не должен иметь в глазах ваших никакого значения; а, напротив того, показание подсудимой, дан­ное на суде ныне, как наиболее хладнокровное и отрешенное от того сильного чувства, во имя которого она пожелала пострадать, дол­жно послужить прочным основанием для правильного и согласного с совестью вашей разрешения вопроса о виновности Шеба­линой.

После всего сказанного мною относительно значения собствен­ного сознания Шебалиной, вопросы о том, насколько подделка билетов Янушевичем в квартире подсудимой и находка там же раз­ноцветных карандашей могут служить сильными уликами, обнару­живающими участие Шебалиной в данном преступлении, все эти вопросы, повторяю, разрешаются сами собой и притом в отрица­тельном смысле. Но если прокурорская власть требует признания виновности Шебалиной потому только, что она путем инстинкта должна была догадываться, что занятия Янушевича запрещены за­коном, то я долгом считаю возразить, что таких человеческих дея­ний, преступное свойство которых познается инстинктивно, немно­го и их можно перечислить: убийство, нанесение ран и побоев, а так­же прямое, открытое или тайное похищение чужой собственности.

Что же касается до таких видов воровства — мошенничества и раз­ного рода подлогов, то запрещение и преследование их положитель­ным законом узнается из житейского опыта, которого нельзя было допустить у Шебалиной, выпущенной из института за год до об­наружения преступления.

В заключение своей защиты я сделаю последнее замечание. Часто защитники обвиняемых, выводимых на судебные скамьи, просят одновременно или о признании их клиентов невиновными, или же о смягчении им наказания. Но подобный прием защиты невозможен относительно Шебалиной, которая должна быть вами оправдана. Не забывайте, господа присяжные заседатели, что ваш приговор даст ей, правда, свободу, но не возвратит ни счастье, ни спокойствие, которых она вправе ожидать, но которые отняты у нее и разбиты безвозвратно по ошибке правосудия!

Шебалина была оправдана.