Господа судьи, господа присяжные заседатели! Необыкновен­ное внимание, скажу более, терпение, с которым вы следили в те­чение нескольких заседаний за всем, что происходило здесь, на су­де, прислушиваясь и к показаниям многочисленных свидетелей, и к мнению разнообразной по настоящему делу экспертизы, — все это возбудило во мне надежду, что назначенная обвиняемой защита не будет одною пустою формальностью, обусловливающей только действительность вашего будущего приговора!

Кто-то справедливо заметил, что внимания и доверия судьи достоин исключительно тот, кто пользуется словом для выражения мысли, а мыслью для служения истине. И потому не подлежит сомнению, что и вы, милостивые государи, придерживались того же мнения при оценке как произнесенной перед вами обвинитель­ной речи, так равно и данных, добытых путем судебного расследо­вания, и, усваивая себе живые свидетельские показания, принима­ли в соображение не только наружность и поведение свидетелей на суде, не только внешнюю форму их рассказов, но также и те цели, какие они, видимо, преследовали, давая показания, сообразно с от­ношениями к обвинителям Познанским и к подсудимой М. Жюжан.

А при таких условиях, при таком очевидном стремлении с ва­шей стороны добиться правды в данном деле я глубоко убежден, что никакие свидетельские показания и никакие, полные страсти, речи, раздававшиеся с обвинительной трибуны, не помешают оп­равданию подсудимой, если только совесть ваша будет противить­ся обвинению!

Я позволил себе высказать подобный, быть может, и прежде­временный взгляд на обвинение Маргариты Жюжан не в виде ка­кого-либо эффектного, риторического приема и не в интересах од­ной личной защиты подсудимой, но в интересах общественных, дабы предупредить возможность судебной ошибки в вашем при­говоре, которая неизбежна, если вы последуете по пути, указывае­мому вам обвинительной властью… Потрудитесь только, господа присяжные заседатели, обобщить все те разнородные впечатления, которые вынесены вами из всего судебно-следственного производ­ства, и у вас, бесспорно, явится тот же взгляд и выработаются те же убеждения, какие сложились и во мне, что в настоящем процес­се все сомнительно и загадочно, особенно по отношению к вопросу о виновности М. Жюжан.

И в самом деле, разве не кажутся для вас загадочными, проблематическими такие, например, факты, что в семье, вполне уважаемой и патриархальной, поселяется какая-то женщина, которая, почти с ведома родителей, занимается развра­щением их 14-летнего сына, окружая его, по словам свидетелей, не материнскою заботливостью или попечением сестры, но ласками страстной женщины, и, несмотря на это, не изгоняется родителями из дома, а, напротив, безнаказанно продолжает свою преступную деятельность?!

Разве не поражает вас своею загадочностью и то, что такая женщина, заподозренная однажды, а именно 2 апреля, в покуше­нии на отравление папиросами развращаемого ею юного существа, оставляется вне всякого подозрения уже в действительном отравле­нии, совершенном будто бы ею 16 дней спустя, и только после того, как полковник Познанский получает уведомление из III отделения о поступившем на его сына доносе, предшествовавшем отравлению, только тогда начинают подозревать подсудимую, но и при этом сначала в составлении доноса, а потом уже в отравлении?!

Сопоставляя приведенные мною факты с той именно заботли­востью и любовью, какими родители Познанские, по собственному их уверению, постоянно окружали своих детей, посвящая им все свое время и труды, мы невольно должны заключить, что самое развращение и отравление со стороны Жюжан имели в глазах ро­дителей значение шутки домашних, и если бы не было злополуч­ного доноса, возмутившего Познанского вследствие того, что такой донос должен был повредить его служебной карьере, а также если бы Жюжан не написала тех двух писем, которые были посланы ею из тюрьмы на имя товарища прокурора и судебного следователя и в которых она порицала действия Познанской, как матери, и даже подозревала ее в убийстве сына, то подсудимая, наверное, пользо­валась бы теперь свободой, потому что вместе с оглашением упомя­нутых писем, некоторые свидетели внезапно изменили прежде дан­ные ими на предварительном следствии показания и прежние, весь­ма неясные предположения их о виновности М. Жюжан заменились прямым и энергическим обвинением ее в отравлении…

Разве не изумило вас подтвержденное свидетелями поведение обвиняемой со дня отравления Н. Познанского и до дня его похо­рон, когда она, заклейменная общим подозрением в убийстве, про­водит все дни в семействе Познанских, искренно разделяя их се­мейное горе и находясь почти безотлучно у гроба покойного?!

Согласитесь, господа присяжные заседатели, что ввиду всех этих фактов уместны только два предположения: или М. Жюжан представляет собою, в антропологическом отношении, какое-то исключительное, феноменальное явление с таким самообладанием и с такою железной волей, каких не знавали самые закоренелые убийцы, стяжавшие себе на этом поприще историческую извест­ность, или же подсудимая невиновна… Но как доказать это?

Жертва ли простой случайности, самоубийства или умышлен­ного и хитро задуманного преступления… Николай Познанский унес, к сожалению, с собою в могилу все то, что могло пролить свет на многие темные обстоятельства и на отдельные личности, пародирующие в этом процессе в качестве обвинителей или свиде­телей, которые, благодаря господствующему полумраку, представ­ляются нам далеко не такими, какими должны быть в действитель­ности…

Напрасно мы станем вдумываться в события, предшествовав­шие и сопровождавшие смерть Н. Познанского, напрасно мы будем внимательно всматриваться в людей, окружавших покойного при его жизни, которые ныне, вследствие ссылки на них родителей умершего, явились в суд, чтобы показаниями своими подтвердить общее семейное подозрение виновности подсудимой! Ум оконча­тельно отказывается соображать, а самые утонченные психические анализы не дают для совести никаких положительных результатов и никакой возможности наметить истинного виновника преждевре­менной смерти Николая Познанского! А между тем обвинение в этом ужасном преступлении продолжает тяготеть над головою подсудимой, и неосторожно брошенное в нее подозрение подхваты­вается прокурорскою властью, которая поспешно возводит его на степень бесспорного факта, не останавливаясь при этом ни перед средствами, ни перед выражениями!

Перемешивая нравственные улики с побочными обстоятельст­вами, вовсе не идущими к предмету обвинения, прокурорская власть беспощадно врывается в сокровенные тайники прошлого Маргариты Жюжан, выбрасывая оттуда перед глазами вашими весь тот скарб давно забытых, ветхозаветных интриг старой девы, которыми скорее можно доказать легкомысленность обвиняемой, нежели ее участие в отравлении Н. Познанского…

И такой позор и страдания подсудимая обязана выносить за одно предположение в виновности?!

Мне кажется, что если признается ужасным и достойным со­жаления положение всякого подсудимого вообще, то еще ужаснее и безотраднее настоящее положение М. Жюжан, которая, тем не ме­нее, решилась защищаться в лице моем, нисколько не теряя веры в беспристрастие суда и не сомневаясь, как иностранка, в могуще­стве русского закона!

Обратимся же к основаниям обвинения и рассмотрим их с полным хладнокровием и систематически, обещаясь пользоваться своим словом и мыслью для восстановления одной только истины. Начнем с мнимой любовной связи сорокалетней Маргариты Жю­жан с пятнадцатилетним Николаем Познанским, с этого исходного пункта обвинения. Но предварительно я считаю необходимым по­знакомить вас, господа, с настоящею М. Жюжан, а не с той, какой она представлена вам обвинительною властью, благодаря ее пыл­кому воображению, в виде Мессалины или какой-то Урсиниус, на­ходившей известное поэтическое наслаждение в мучениях отравляе­мых ею существ.

Подсудимая — французская подданная Маргарита Жюжан — воплощает в себе как общие женские достоинства и недостатки, так и особенные, свойственные национальности, к которой она принад­лежит по рождению. К общим ее недостаткам и достоинствам, как женщины, следует отнести необыкновенную нервность, подвиж­ность, развитие сердца и чувствительности, чрезвычайно быстрое суждение о предметах и явлениях, обнаруживающее неглубокий и поверхностный взгляд на все окружающее. Как француженка, под­судимая по воспитанию, образованию и обычаям той среды, к ко­торой она принадлежит, представляет еще некоторые особенности, а именно — она дитя того кружка французского общества, который постоянно снабжал Россию типами женщин, способных к весьма разнообразной деятельности. Такие женщины, приезжая в Россию, могут быть преподавательницами французского языка, гувернант­ками, компаньонками, чтицами, приказчицами в магазинах и, в крайнем случае, при невозможности занять то или другое место, а иногда и в конце своей педагогической или торговой деятельно­сти, с маленьким, разбитым голоском являются на театральных подмостках, увлекая так называемую нашу золотую молодежь… И во всех этих разнообразных ролях француженка остается по­стоянно верна себе: она женщина минуты, не думающая о буду­щем, постоянно веселая, смеющаяся и рассказывающая всегда о каких-то небывалых своих похождениях и проделках с целью за­нять собеседников. С детьми она всегда дитя, а у взрослых непре­менно ищет дружбы и сочувствия к своей особе.

Она привязывает­ся к семье, в которой была наставницей, столь искренно и нежно, что считает ее своей, и никакие оскорбления не заставят покинуть такую семью, где она прожила несколько лет. Таковы все Маргари­ты Жюжан, как имя нарицательное, населяющие Российскую импе­рию вообще и город Петербург в особенности. Все они необыкно­венно экзальтированны, у каждой есть, наверное, в запасе роман, в котором такой Маргарите приходилось играть первенствующую роль увлеченной и покинутой, но ни одна из них не знает мщения изменнику, в виде убийства оружием или отравлением, потому что такой поступок не в характере подобной женщины, которая скоро забывает нанесенные ей оскорбления и скоро мирится с жалкой действительностью, прикрывая и горе, и радость тем неподдельным, веселым смехом, каким так богата французская народность.

Вот почему, если вы, господа присяжные заседатели, будете иметь перед собой этот, наскоро сделанный мною слепок личности и характера подсудимой при обсуждении всех действий, приписы­ваемых Маргарите Жюжан, то, несомненно, придете к тому убеж­дению, что между нею и настоящим преступлением нельзя устано­вить ни органической, ни искусственной связи.

Перейдем, однако же, к самому обвинению или, правильнее сказать, к разбору доказательств, при помощи которых обвинение поддерживается на суде прокурорским надзором.

Вам известно, что М. Жюжан подозревают в интимной связи с покойным Н. Познанским и обвиняют в отравлении его из рев­ности. Все свидетельские показания, выслушанные вами по настоя­щему обвинению, отличаются, как и вы, по всей вероятности, заме­тили, необыкновенной тождественностью не только содержания, но даже стереотипностью самых выражений, и потому, излагая пока­зания одного свидетеля, мы можем смело сказать, что изложили почти слово в слово показания остальных.

«Мы подозреваем, — говорят эти свидетели, что Маргарита Жюжан находилась в любовной связи с покойным Николаем Поз­нанским, потому что она была с ним на «ты» сидела в его комнате, говорила разные двусмысленности, принимала участие почти во всех его пирушках, целовала его в присутствии посторонних, бесце­ремонно обращалась с его товарищами, позволяла им при себе сни­мать сюртуки, ссорилась и сама же первая мирилась с покойным».

Но кроме этих, так сказать, общих сведений, сообщенных суду свидетелями, для заключения о действительном существовании лю­бовной связи между Жюжан и Николаем Познанским, существуют еще некоторые особенности, переданные няней Рудневой и горнич­ной Яковлевой, как имеющие более точное и определенное значение.

Необходимо обратить внимание ваше, господа, на следующее обстоятельство, характеризующее эти два последних показания с точки зрения их достоверности, как судебного доказательства по настоящему обвинению.

Руднева и Яковлева дважды показывали у судебного следова­теля относительно любовной связи подсудимой с Николаем Поз­нанским, и оба эти показания резко отличаются одно от другого. Так, на первом допросе они заявляли, что не знают никаких фак­тов, подтверждающих существование интимных отношений, а на втором — даже говорят о каком-то сознании, сделанном будто бы по этому предмету самою Жюжан, и упоминают при этом о рубахе с оторванным передом, на котором находились следы полового сближения. Такая разница между первыми и вторыми показания­ми Рудневой и Яковлевой объясняется особыми условиями передо­проса означенных лиц, произведенного судебным следователем по требованию самого полковника Познанского, которому сообщены были известного уже вам содержания письма Маргариты Жюжан из тюрьмы, причем проект новых вопросов, предложенных следова­телем Рудневой и Яковлевой, был составлен самим полковником Познанским, просившим следователя поставить свидетелей под угрозу будущей присяги… Не следует также упускать из виду, что в конце каждого из показаний, данных при таковых условиях Руд­невой и Яковлевой, встречаются прибавления, не имеющие никакой связи с их показаниями, но заключающие в себе отзывы о самой Познанской.

Независимо от некоторой вынужденности означенных показа­ний, они, сверх того, в существе своем неосновательны и ложны. Из показания, например, самого полковника Познанского, доктора Николаева и студента Алексея Познанского видно, что покойный Николай Познанский страдал таким органическим пороком, кото­рый мешал сближению его с женщинами вообще. Таким образом, ввиду уже этого одного обстоятельства показания Рудневой и Яковлевой о существовавшей любовной связи представляются вы­мышленными и ложными.

Что же касается до ссылки свидетель­ниц, в виде доказательства, на рубашку покойного, то, по словам их, покойный Познанский, желая скрыть следы полового сближе­ния своего с подсудимой, сам оторвал перед, после чего рубашка поступила в стирку. Казалось бы, что такими действиями покой­ного уже достигнута была цель, которую он преследовал, а между тем свидетельницы передают, что когда рубашка возвратилась из стирки и подана была покойному, то он позвал свою мать и, пока­зывая ей рубашку, стал жаловаться на прачку, обвиняя в порче белья. Как же согласовать предыдущие действия покойного с после­дующими? Как объяснить, с одной стороны, желание Н. Познанского скрыть и предать забвению известные обстоятельства, а с другой — обнаружение их по собственному почину?! Очевидно, что история с рубашкою такая же неудачная выдумка, как и откровен­ность подсудимой о своей любовной связи с человеком, физически не способным для подобной связи, вследствие известного органиче­ского порока…

Возвращаясь засим к общим свидетельским показаниям по тому же обвинению, сущность которых приведена выше, я полагаю, что для правильной их оценки вы, не забывая описанного уже мною личного характера подсудимой, должны непременно задаться вопросом, чем была Маргарита Жюжан в семействе Познанских, и тогда все выходки подсудимой, упоминаемые свидетелями, кото­рые производили на них впечатление, приобретут в ваших глазах совершенно иной характер и значение.

В августе 1873 года Маргарита Жюжан поступила в качестве гувернантки к детям Познанских, из которых покойному Николаю было около 12 лет. В течение пяти лет, до самой смерти Николая, Жюжан ежедневно посещала Познанских, преимущественно вече­ром, так как утром занята была уроками, которые давала в дру­гих частных домах. Из объяснений, данных обвиняемой на суде и подтвержденных действительным статским советником Мягковым, М. Жюжан, обласканная семейством Познанских. считала его поч­ти родным для себя. Внимание подсудимой, как наставницы, осо­бенно было обращено на старшего сына полковника Познанского, Николая, как на мальчика, который, по ее словам, держал себя как-то отдельно в семействе и лишен был родительской ласки и за­ботливости. Он рос и развивался под влиянием своего собственно­го нравственного мира, без всякого направления, без всякой посто­ронней помощи. Чтобы расположить к себе полудикого, скрытного и ленивого к учебным занятиям Николая, подсудимая старалась прежде всего приобрести его расположение и доверие.

И вот, с этой целью, М. Жюжан посвящает своему питомцу большую часть сво­бодного времени. Она изучает его, узнает предметы, его интересую­щие, и замечает в нем особенную любовь и пристрастие к расска­зам о подвигах великих богатырей. Обещанием подобных расска­зов по окончании уроков она заставляла Николая быть прилежнее к учебным занятиям и затем проводила с ним в беседе о героях остальную часть вечера. Спустя год или два, когда исчерпан был весь запас богатырского эпоса, которым Жюжан располагала, она передала ему историю и своей разбитой жизни, причем пылкая душа мальчика отнеслась с полным негодованием против виновника ее несчастья и с сердечным сочувствием к ее положению, обещаясь отомстить за нее и заменить ей брата. Экзальтированной Жюжан такая простая детская выходка показалась проявлением неограни­ченной к ней привязанности мальчика, которого она еще более по­любила. С этого времени она принимает участие во всех его играх, разделяет его горе и радости, с заботливостью чисто материнскою наблюдает за каждым его шагом и действием, следит за состоянием его здоровья. И достаточно простого недомогания, чтобы обвиняе­мая, преувеличивая самую болезнь, требовала для него немедлен­ной медицинской помощи. Не желая, чтобы покойный Николай тяготился ее присутствием, и в то же время не доверяя его товари­щам, которые, по ее мнению, могли его испортить, Жюжан одина­ково была любезна и с ними, позволяя при себе шутить, говорить разные глупости, в которых и сама принимала участие; словом — проделывала все то, что, по своему убеждению, должна была де­лать, чтобы сохранить влияние на Николая, и что ныне свидетеля­ми и представителем обвинения поставлено ей в улику, с целью до­казать любовную связь. Но если, присяжные заседатели, по одним внешним признакам нельзя еще судить о самых обыкновенных взаимных отношениях людей, в роде расположения и дружбы, то еще менее представляется возможным по таким признакам дока­зать существование более интимных отношений между людьми, ка­кова любовная связь, которую я положительно отрицаю в данном случае…

И в самом деле, если смотреть на все действия Жюжан, о ко­торых говорят свидетели, как на проявление одной только страст­ной любви к покойному, то, спрашивается, как же согласовать по­добные действия подсудимой с теми личными ее свойствами, какие приписываются ей обвинительною речью, представляющей Жюжан женщиной умной, хитрой, обдумывающей каждый свой шаг?! Но разве умная и тактичная женщина обнаружила бы страстное влече­ние, да еще в присутствии не только близких, но даже посторонних лиц?!

Разве Маргарита Жюжан, желая расточать свои ласки по­койному, как любовнику, не нашла бы возможным сделать это у себя на квартире, так как жила отдельно, или где-нибудь в ней­тральном месте?

Вот почему те ласки, которые расточала обвиняемая публич­но Николаю Познанскому, скорее говорят в пользу отношений ее к покойному, как матери, даже как сестры, но не как лю­бовницы.

Таковы, присяжные заседатели, доказательства, приводимые товарищем прокурора в подтверждение обвинения подсудимой в развращении и в любовной связи с покойным Н. Познанским. Упомянутые доказательства, по мнению моему, настолько слабы, что ссылка на них равносильна просьбе поверить, на слово и при­том в деле, в котором идет речь о гражданской жизни или смерти подсудимой… Но я полагаю, милостивые государи, что для пра­восудия одинаково дорого как наказание виновного, так равно и спасение напрасно обвиняемого, и прежде чем опозорить, прежде чем обесчестить и уничтожить подсудимую, суд совести требует от обвинителя не слов, не личных впечатлений, возбуждающих одно только пустое подозрение, а неопровержимых доказательств!

Итак, любовной связи подсудимой с покойным в смысле поло­вых сношений не могло быть и не было. Но мне возразят, что про­явление ревности бывает и во имя одного платонического чувства, которое подсудимая питала к Николаю Познанскому.

Допустим, на время, и это предположение; но спрашиваем об­винительную власть: какие же поводы были к ревности, чем это чувство питалось со стороны сорокалетней женщины к пятнадцати­летнему юноше? Полковник Познанский говорит, что, благодаря принятым мерам, Николай постепенно охладевал к Маргарите Жю­жан и стал ухаживать за другими девицами его возраста и преиму­щественно за одной, фамилия которой весьма часто повторялась здесь, на суде, по поводу перехваченной переписки. Другой свиде­тель, студент Алексей Познанский, говорит, что сам Николай, ви­димо, тяготился пребыванием М. Жюжан в доме; но свидетель сознается при этом, что такое заключение свое основывает только на личных наблюдениях, так как покойный не был с ним откро­венен.

Таким образом, полковник Познанский основывал возмож­ность ревности подсудимой на том, что она перехватывала из рук дочери его переписку с известной особой; но тогда, значит, Марга­рите Жюжан было известно и письмо той же особы от 18 марта, в котором она просит покойного прекратить свои бесполезные уха­живания, следовательно, ввиду подобного ответа, уничтожался единственный и последний повод для мнимой ревности? Между тем означенное обвинение энергически поддерживается товарищем прокурора, который старается сорвать маску с подсудимой и дока­зать ту, поистине, адскую настойчивость, с какой, будто бы, Мар­гарита Жюжан во что бы то ни стало задумала уничтожить несча­стного мальчика. Так, по словам товарища прокурора, Жюжан по­кушается сначала отравить покойного папиросами, насыщенными морфием; когда это покушение ей не удалось, то она составляет анонимное письмо, и, наконец, когда и донос не имел успеха, при­бегает к отраве Николая Познанского тем же морфием, но уже введенным ею в склянку с лекарством и при этом в дозе, безуслов­но, смертельной.

Я думаю, вы согласитесь со мною, господа присяжные заседа­тели, что подобные действия обвиняемой, хотя искусственно соз­данные и приписываемые ей, требуют, однако же, самой коварной души, громадного такта и железной воли, то есть как раз таких условий, которых никогда недоставало у подсудимой; но разберем и эти действия, хотя мы не признаем за ними права на существо­вание.

Я не буду останавливаться на случае с папиросами, кем-то справедливо названном первоапрельской шуткой, не понятной для посторонних, но которой сами родители покойного не придумали иного значения и в которой не допускали никакого участия со сто­роны М. Жюжан, так как показаниями присутствующей при этом няни Рудневой и сестры покойного, Надежды, М. Жюжан первая поспешила проверить подозрение покойного Николая, попробовать одну из отравленных папирос, вследствие чего ей сделалось дурно и она была больна некоторое время, а равно и потому, что Жюжан, несмотря на просьбы самой Познанской сохранить этот случай в тайне, рассказала о нем во многих домах, где давала уроки. Меж­ду тем, с появлением на сцену доноса, сообщенного полковнику Познанскому его непосредственным начальством, внезапно измени­лись и взгляд на обвиняемую и значение всех тех фактов, о кото­рых просили даже подсудимую не разглашать.

Упомянутый донос, известного уже вам, присяжные заседатели, содержания, не мог, очевидно, не возмутить полковника Познанского, так как он касал­ся чести семьи и, отчасти, его служебной карьеры; но, по мнению моему, донос этот был второй первоапрельской шуткой и таковой же признан полицейскою властью, ограничившейся производством только негласного дознания об опасном мальчике, который со свои­ми сверстниками уже три месяца как занимается приготовлением какого-то страшного яда.

По получении доноса, полковник Познанский, воображение ко­торого воспламенилось под влиянием и негодования, и страха, в сво­их поисках за автором доноса видит во всякой вещи, во всяком, по-видимому, ничтожном прошедшем факте, не имевшем прежде в его глазах, никакого смысла, доказательства несомненной виновно­сти Жюжан не только в составлении доноса, но и в отравлении сына.

Правда, экспертиза почерка признала, что, при сличении пи­сем Жюжан с почерком доноса, сходство их заключается только в отдельных буквах, а также в подчеркивании отдельных слов, а при сличении надписи на конверте доноса, адресованного на имя бывшего градоначальника Трепова, с такой же, написанной Жю­жан по приказанию судебного следователя: обнаружено их взаим­ное сходство; но не следует, однако же, упускать из виду, что улики посредством почерка во многих случаях бывают весьма об­манчивы, так как почерки у разных лиц бывают сходны вследствие того, что лица эти учились писать у одного и того же учителя или намеренно подражали друг другу. Вот почему, если бы даже допу­стить сходство почерка Жюжан с почерком анонимного письма, по­добное сходство едва ли может быть признаваемо за доказательст­во того факта, что анонимное письмо написано именно обвиняемой, тем более, когда удостоверение экспертизы основывается лишь на некоторых общих приемах письма подсудимой с теми, какие заме­чены в анонимном письме.

Я не стану утомлять внимание ваше, господа присяжные засе­датели, повторением доводов, какие уже были приведены мною во время производства судебного расследования в подтверждение неосновательности экспертизы. Достаточно напомнить, что экспер­тиза почерка нашла сходство анонимного письма с письмами обви­няемой, признавая сходство трех букв из тысячи, которые попада­ются в письмах Маргариты Жюжан, несмотря на то, что буквы эти и по характеру своему, и по роду принадлежат к разным по­черкам.

Что же касается до экспертизы стиля, которая вообще, по свойству своему, едва ли может что-либо доказать, то она удосто­верила в данном случае, что слог или стиль анонимного письма не­правилен, но встречаются совершенно французские выражения, при­чем неправильные обороты речи и грамматические ошибки сделаны как бы умышленно. Между тем те же эксперты признают, что в ано­нимном письме вместе с чисто французскими фразами попадаются и такие, которые никогда не употребляются французами. Относи­тельно же сделанного экспертами замечания, что в анонимном пись­ме встречаются буквы такой формы, какую дают им только одни французы, то этот довод, по моему мнению, ничего не доказывает. Выше, говоря вообще об экспертизе почерка, я заявил, что сходст­во и своеобразность в изображении некоторых букв весьма часто сообщается учителями ученику, а потому нисколько не будет уди­вительна такая сообразность и сходство, если лицо, писавшее ано­нимное письмо, имело учителем каллиграфии природного фран­цуза. Этим предположением отчасти объясняется и то, что в ано­нимном письме наряду с французскими фразами попадаются и рус­ские обороты речи и русское заключение. Но, кроме выводов экс­пертизы, на подсудимую указывают как на автора анонимного письма еще и потому, что в тексте этого письма сообщаются факты, которые могли быть известны только одной М. Жюжан. Несостоя­тельность такого довода становится очевидной, если принять в со­ображение, что упоминаемые в анонимном письме факты никогда не были и не могли быть семейной тайной, известной только одной подсудимой. И в самом деле, разве можно назвать тайнами такие, например, факты: что у покойного был химический шкаф, что он занимался химией, участвовал в домашних спектаклях, присутство­вал на пирушках и в собраниях товарищей?! Мне кажется, что, по отношению к анонимному письму, тайной может быть признано одно только имя автора, которым не может быть Маргарита Жю­жан, как по основаниям, мною изложенным выше, так и по отсутст­вию причины или повода к такому поступку со стороны обвиняемой.

Мне остается перейти теперь к последнему, но вместе с тем и к главному обвинению, направленному против подсудимой, то есть к обвинению ее в отравлении Николая Познанского.

Господа присяжные заседатели! Я признаю, что отравление существует, хотя бы мог с успехом оспаривать у экспертизы некоторые факты, на которых она основывает свое заключение.

Я мог бы выбросить из числа доказательств правильности химического анализа ту склянку с лекарством, которая, будучи взята с комода в день смерти покойного матерью его, была где-то ею спрятана и предоставлена врачам только через два дня после смерти Ни­колая Познанского… Равным образом, я имею серьезные основа­ния сомневаться в правильности анализа и той части внутрен­ностей покойного, которые, по неизвестной мне законной причине, взяты были лечившим Николая Познанского доктором Николаевым к себе на дом. Но обхожу молчанием все эти упущения судебно-медицинского исследования, так как интересы подсудимой вовсе не находятся в зависимости от факта преступления, между кото­рым и обвиняемой, по моему глубокому убеждению, не существует никакой причинной связи.

Подсудимой приписывают отравление покойного Н. Познан­ского, во-первых, потому, что, за несколько дней до смерти, Жюжан уверяла родителей, родственников и знакомых покойного, что он опасно болен, и таким образом как бы подготовляла почву для безнаказанного совершения своего будущего преступления, и, во-вторых, потому, что сама сознавалась в том, что давала покойному последний прием лекарства, оказавшегося впоследствии отравлен­ным. Мне кажется, что уверение подсудимой об опасном болезнен­ном состоянии покойного Николая Познанского объясняется той обыкновенной заботливостью и теми попечениями, какими М. Жюжан постоянно его окружала и которых он, к сожалению, в дейст­вительности был лишен от других. Но, сверх того, разве распрост­ранением слухов о болезни Николая М. Жюжан создавала факт, на самом деле не существующий?! Разве Николай Познанский был здоров?! Не она ли первая обратила внимание отца и матери, что у Николая, кроме краснухи, оказалась опухоль лимфатических гланд, чему подсудимая придавала особое значение, ввиду золотуш­ного свойства покойного?! Не она ли просиживала все время с больным и, желая его развлечь, бегала за Обруцким и умоляла прийти посетить покойного. Наконец, разве сама Познанская не пу­галась необыкновенного выражения глаз сына?!

Вот основания, по которым распространению слухов о болезни Николая Познанского я не придаю значения улики и вполне уве­рен, что если бы подсудимая действовала иначе, то есть скрывала положение больного, то по установившемуся, к сожалению, обыкно­вению обращать в улику против человека, который имеет несчастье сидеть на скамье подсудимых, не только его действия, но и без­действие — и на молчание Маргариты Жюжан прокурорская власть указывала бы вам, как на обстоятельство, доказывающее ее винов­ность!

Проследим, однако же, как действовала эта умная и хитрая, по словам товарища прокурора, женщина при самом отравлении Н. Познанского и как она выполнила заранее составленный и обду­манный ею план для совершения преступления…

Имея полнейшую возможность отравить покойного при первом приеме лекарства и тем возбудить предположение, что отрава по­следовала от ошибки аптеки, смешавшей медикаменты, так как в ней приготовлялось для семейства Познанских одновременно не­сколько лекарств, в том числе одно с морфием, Маргарита Жюжан дает отраву в последнем, шестом приеме. Но мне возразят, что позднее отравление следует объяснить отсутствием у подсудимой морфия, который она могла похитить у Познанского лишь нака­нуне самого отравления, вечером. Неосновательность подобного предположения обнаруживается из взаимного сопоставления следую­щих обстоятельств. Морфий постоянно хранился, по показанию полковника Познанского, под ключом в его спальне, и весь вечер накануне отравления свидетель безвыходно находился в этой ком­нате, из которой отсутствовал временно, когда, вместе с сыном, свидетелем Польшау и М. Жюжан, должен был перейти в столовую для ужина, и потом с теми же лицами возвратился в спальную об­ратно, где оставался до следующего дня. Далее, если подсудимая была настолько тактична и сообразила не только все свои действия, которыми обусловливалась возможность совершения преступления, но и обдумала заранее все средства к сокрытию следов этого пре­ступления, то почему она на следующий же день, при общем недо­умении о причине скоропостижной смерти Николая Познанского, сама заявляет родителям и знакомым покойного, что давала по­следний прием лекарства, и, наконец, почему обвиняемая не унич­тожила самой склянки с лекарством, а, напротив, поставила ее в комнате покойного на таком видном месте, что склянка эта была немедленно замечена. Эта склянка послужила одним из главных доказательств того, что смерть Николая последовала от отравле­ния морфием?! Такого рода действия подсудимой, поражающие своей необдуманностью, еще ничто в сравнении с поведением Мар­гариты Жюжан в квартире Познанских со дня смерти покойного до дня его погребения. Вот что передавали нам по этому поводу свидетели. Лишь только свидетель Бергер сообщил обвиняемой о смерти Н. Познанского, как она поспешила в квартиру Познан­ских, настолько подавленная известием, что Бергер решился сопро­вождать ее на извозчике. По прибытии в квартиру покойного Жю­жан уже не покидает ее и проводит все дни в кругу несчастного семейства, разделяя его горе. Во время панихиды она стоит у гроба покойного и усердно молится об упокоении его души, а остальное время просиживает в той комнате, в которой умер Николай Познанский.

Как объяснить такое поведение обвиняемой, которая не стра­шится упреков совести, которая не бежит из дома, куда она внесла такое горе и осквернила ужасным преступлением, а, напротив, остается в нем?! Воображение человека так прихотливо, отве­тят мне, что некоторые и преступлением способны гордиться… Нет, господа присяжные заседатели, я наблюдал за подсудимой во вре­мя моих с ней объяснений, как защитник и судья, и по впечатлению, произведенному ею на меня, подобное предположение, по меньшей мере, неуместно… Только спокойная и чистая совесть, только без­упречное прошлое, только сознание своей невиновности могут соз­дать такую уверенность в самом себе, которая никогда не покидала Маргариту Жюжан и которая приводила в изумление всех окру­жающих ее, пытливо следивших за каждым ее движением, за каж­дым почти ударом ее пульса, чтобы обнаружить в ней убийцу!

Таковы улики, господа присяжные заседатели, которые, в свя­зи с известным предубеждением, поставили Маргариту Жюжан в положение обвиняемой. Однако же отравление существует; нам говорит об этом экспертиза, которой мы обязаны верить. Но кто же виновник?! Ввиду этого неотвязчивого вопроса, которого сама за­щита не желала бы оставлять открытым, я прошу вас, господа при­сяжные, дозволить мне на время отвлечь ваше внимание от сидя­щей на скамье подсудимых Маргариты Жюжан и сосредоточить его на одном письменном документе, представленном суду отцом покой­ного. Заглянем в те заметки, которые оставил после себя покойный Николай Познанский: быть может, в них мы и найдем ключ к тайне, окружающей внезапную смерть бедного юноши.

Беглый, поверхностный взгляд на упомянутые заметки знако­мит нас ближе с покойным, нежели все выслушанные нами свиде­тельские показания. В этих заметках воскресает Николай Познан­ский со всеми своими юношескими достоинствами и недостатками, со всеми своими высокими стремлениями и даже с каким-то болез­ненным, так не соответствующим его возрасту отчаянием. «Смеш­но, — говорит покойный, — разочарование в мои годы! ». Чем боль­ше «живешь, тем больше узнаешь, тем больше видишь, что многие мысли не осуществимы, что нет никогда и ни в чем порядка». Про­стой ли это набор где-то вычитанных и откуда-то заимствованных громких фраз, как заявил нам отец покойного, или же в заметке проглядывает нечто, что, видимо, угнетало молодого человека, к че­му он стремился, в чем потерпел неудачу и что привело его к разо­чарованию в жизни?

Я склоняюсь к последнему предположению и признаю, что приведенная тирада является результатом некото­рого личного психического анализа; видимо, что покойный рылся в самом себе, проверял себя и вместе с тем страдал, будучи собою недоволен. Должен ли «я упрекнуть себя в чем-нибудь? », — про­должает Николай Познанский и, возбуждая подобный вопрос, от­вечает: «Много бы я ответил на этот вопрос, если бы не боялся, что тетрадь попадет в руки отца или кому-нибудь другому и он уз­нает преждевременно тайны моей жизни с 14 лет. Много перемен, много разочарований, многие дурные качества появились во мне.

Кровь моя с этого возраста приведена в движение, движение крови повело меня ко многим «таким поступкам, что, при воспоми­нании их, холодный пот выступает у меня на лбу». Сила воли вы­работалась «из упрямства, спасла меня, когда я стоял на краю по­гибели»; я стал атеистом, наполовину либерал. Дорого бы я «дал за обращение меня в христианство. Но это уже поздно и невоз­можно. Много таких взглядов получил я, что и врагу своему не же­лаю додуматься до этого; таков, например, взгляд на отношения к родителям и женщинам… Понятно, что, основываясь на этом и на предыдущем, я не могу быть доволен и настоящим».

Возбуждая затем другой вопрос: «Светло ли мое будущее? » — Николай Познанский отвечает: «Недовольный существующим по­рядком вещей, недовольный типами человечества, я наврядли най­ду человека, подходящего под мой взгляд, и мне придется прово­дить жизнь одному, а тяжела «жизнь в одиночестве, тяжела, когда тебя не понимают, не ценят».

Разбирая, в заключение, род деятельности, которую намерен избрать для достижения славы, Николай Познанский оканчивает заметки упоминанием о полученном им 18 марта письме от П. и за­тем, обращаясь к сопернику своему по ухаживанию за П., Ф. И. Ч., заканчивает дневник словами, хотя и вычеркнутыми отцом при представлении дневника судебному следователю, но восстановлен­ными на суде, именно: «что кому-нибудь из двух, ему или Ф. И. Ч., придется переселиться в лучший мир».

Ввиду приведенных мною извлечений из заметок покойного, невольно возбуждаются вопросы: какие дурные поступки и каче­ства могли появиться в несчастном юноше с 14-летнего возраста?! На краю какой погибели стоял он, спасенный силою воли?! В чем состоял этот взгляд на родителей и женщин, усвоения которого он не пожелал бы и врагу своему?!

И, наконец, что означает этот воз­глас, которым оканчиваются заметки покойного за несколько дней до внезапной смерти, возглас, вызванный, несомненно, крайним отчаянием, внезапно овладевшим Н. Познанским?!

К сожалению, на все эти вопросы мы не могли получить ника­ких ответов от лиц, допрошенных на суде и заявлявших о близких, дружеских своих отношениях к покойному. И потому, избегая совершенно произвольных комментариев, мы должны остановиться только на сообщенных покойным фактах, как на основании, еще более парализующем возможность признания виновности М. Жюжан.

Этим я оканчиваю свою защиту и, вручая вам, присяжные за­седатели, судьбу подсудимой с полным и бессловным доверием, прошу лишь об одном: не забывайте, что она иностранка и что для правосудия, в его предстоящем приговоре, не существует середины, так как Маргарита Жюжан должна будет или пасть под тяжестью преследующего ее подозрения или же выйти из залы заседания совершенно оправданной. Мне кажется, что последний исход наи­более соответствует условиям справедливости и беспристрастия в настоящем процессе, который, будучи занесен в нашу судебно-уголовную летопись и занявши место среди разного рода загадочных убийств, возмущающих душу читателя, возбудит, несомненно, одно только недоумение…

Присяжные заседатели вынесли по данному делу оправдательный вердикт.