Вчера вы слушали две речи, речь обвинителя и защитника Дмитриевой. По свойству своему последняя речь была также об­винительною против Карицкого. Когда они кончили свое слово и за поздним часом моя очередь была отложена до другого дня, признаюсь, не без страха проводил я вас в вашу совещательную комнату, не без боязни за подсудимого, вверившего мне свою за­щиту, оставил я вас под впечатлением обвинительных доводов, которые так щедро сыпались на голову Карицкого. Но за мной очередь, мне дали слово… И я с надеждой на свои силы присту­паю к своей обязанности. Я верю, что вы не позволите укорениться в своей мысли убеждению, что после слышанного вами вчера нет

надобности в дальнейшем разъяснении дела и нет возможности иными доводами, указанием иных обстоятельств, забытых или обойденных моими противниками, поколебать цену их слов, подор­вать кажущуюся основательность их соображений.

Обвинитель и защитник Дмитриевой, каждый по-своему, по­трудились над обвинением Карицкого. Если прокурор подробно излагал в ряду с прочим улики против Карицкого, то защитник Дмитриевой исключительно собирал данные против него. При этом защитник Дмитриевой не мог не внести страстности в свои до­воды. Прокурор имел в виду одну цель: разъяснить дело — вино­ват или невиноват Карицкий и во имя обвинения, по свойству своей обязанности, односторонне группировал факты и выводы. Защитник Дмитриевой обвинял Карицкого и этим путем оправ­дывал Дмитриеву. У подсудимой, которую он защищал, с вопро­сом о виновности Карицкого связывался вопрос жизни и смерти: перенося петлю на его голову, она этим снимала ее с себя. Тут нельзя ожидать беспристрастной логики. Где борьба, там и стра­стность. А страстность затуманивает зрение. Между тем защитник Дмитриевой всецело отстаивал объяснение своей клиентки, следовательно, шел одной с ней дорогой, а потому и в его доводах господствовал тот же, не ведущий к истине образ мыслей. Разбор его слов оправдает мое мнение.

Законодатель оттого и вверял обвинение прокуратуре, что от частной деятельности не ожидал бесстрастия, необходимого для правосудия. Нет сомнения, что если бы обвинял тот, кто потерпел от преступления, то желание путем обвинения получить денежный интерес мешало бы беспристрастию, и интересы человеческой лично­сти отдавались бы в жертву имущественному благу.

Но насколько же сильнее, насколько опаснее для подсудимого, насколько односто­роннее должно быть обвинение против него, когда его произносит другой подсудимый или его защитник, чтобы этим путем добиться оправдания! Поэтому строгая поверка, строгое внимание и отсутст­вие всякого увлечения должны руководить вами при оценке того, что вчера сказано защитником Дмитриевой в отношении к свиде­телям, показавшим что-либо благоприятное для Карицкого. Тут были пущены предположения об отсутствии в свидетелях мужества, чести, памяти, ума, тут выступили намеки на расходы Карицкого во время допроса свидетелей; лжеприсяга и подкуп играли не по­следнюю роль.

Я не буду идти этим путем. Иначе понимаю я защиту и ее обязанности. Прочь все, что недостойно дела, которому мы слу­жим, и задача упростится, и в массе впечатлений и фактов, слы­шанных и указанных вами, останется немного главных и сущест­венных вопросов.

Судебному следствию следовало проверить вопрос, виновен ли Карицкий в краже 38 тысяч, виновен ли он в том, что прорвал околоплодный пузырь Дмитриевой, подговаривал ли он докторов. Вот что было задачей дела. Как же ее проверило судебное след­ствие? Следствие вертелось главным образом около того, дока­зана ли связь Карицкого с Дмитриевой, виделись ли они в остроге и какая была причина Дмитриевой оговаривать Карицкого. Но нельзя не заметить, что будь доказана связь Карицкого, будь до­казано, что он был у Дмитриевой в остроге, и имей мы налицо оговор Дмитриевой Карицкого, мы еще не приобретаем несомнен­ного обвинения. При наличности этих фактов только начинается вопрос: достаточно ли их для обвинения, можно ли на этом осно­вании признать Карицкого виновным. Между тем обвинение изла­гает доводы, доказывающие, что связь и свидание были, и, сое­диняя их с оговорим Дмитриевой, предполагает победу одержан­ной. Впрочем, мы можем объяснить себе и причину, почему на этих фактах останавливаются. Ведь, кроме этих данных, следствие не дает решительно ничего. Событие кражи, подговор Дюзингом Сапожкова, прокол пузыря — не имеют ни в чем подтверждения, кро­ме слов Дмитриевой… Несуществующий факт не может иметь до­казательств: от этого их нет и на них не указывают.

Обвинитель — прокурор и обвинитель — защитник Дмитрие­вой чувствуют слабую почву под ногами, поэтому они дают об­ширное место в своих речах соображениям неуместным в судебных прениях.

Вспомните, что вы слышали. Вам говорили об особой важно­сти дела, о высоком положении подсудимых, о друзьях и недругах их, готовых показать за и против обвиняемых. Говорили вам о том, что это дело решает вопрос о силе судебной реформы, решает бо­лезненное недоумение общества, может ли суд справиться с высо­копоставленными. Обвинитель не щадил похвал положению и из­вестности защитников, связывал с этим возможность их влияния на общественное мнение и рядом указывал на свою малоизвестность.

Унижение паче гордости, подумали мы. Говорили вам о слу­хах, ходящих в городе, что влияние сильных коснулось даже вас. Но венцом всего, последним словом обвинения были, конечно, знаменитые слова, сказанные вам вчера Урусовым. Вам говори­лось о том, что великая идея равенства все шире и шире распрост­раняется в обществе, и во имя этой идеи просили вас осудить Ка­рицкого, если даже нет в деле достаточных улик, если не все дока­зательства ясны и полны. Со дня, когда на земле возвестили учение о равенстве и братстве, конечно, никому не удавалось сделать из него такого прекрасного, скажем прямее, такого извращенного при­менения.

Конечно, мимо пройдут эти потоки соображений, эти отвле­кающие от дела фразы. Вы пришли сюда и обещали нам судить сидящих здесь подсудимых. Вы слушали, вникали и будете разби­рать только вопрос о вине или невиновности их. Важность, поло­жение лиц — вопросы, которые связываются с этим делом, — для вас чужды. Если бы от оправдания подсудимых зависел конец но­вого суда, вы все-таки оправдаете их, если, по совести, найдете это нужным. Не вопрос о том, быть или не быть суду, силен или слаб он в борьбе с подсудимыми, занимает нас: на этот путь вас не навлекут соображения моих противников. Каково бы ни было положение Карицкого в обществе, оно — его заслуга. Лишить его прав вы не дозволите себе без достаточных оснований. Во имя равенства сравните его с массой осужденных потому только, что он выработал себе выдвинувшее его положение в обществе, во имя братства, невзирая на бездоказательность обвинения, приготовьте ему по-братски позор и бесчестие — такую просьбу могло вам ска­зать только ослепление… такое толкование могло выйти от лица, которому чуждо или не известно учение, которое он здесь так стара­тельно проповедовал. Вы иначе понимаете его, ваша совесть научит вас иначе применять его к житейским вопросам. Вы, конечно, но­сите его в себе таким, каким оно возвещено.

Обратимся после всего сказанного к тем частям речи, кото­рые касаются действительных вопросов дела.

Я пойду сначала за речью прокурора. Я прошу извинения у вас, что слово мое тут будет перескакивать с одного предмета на другой без достаточной связи. Но когда преследуем врага, мы идем его дорогой. Прокурорская речь вводит меня в эту трудно удерживаемую в памяти пестроту. Когда покончу с этой оценкой улик, я снова вернусь к более правильному изложению защиты.

Обвинитель признает, что Карицкий бросил ребенка на мосту. Под мостом было бы безопаснее, но для этого нужно было спу­ститься в овраг. А это и долго, и заметно. Но, господа, чтобы мертвого ребенка спустить в овраг, зачем спускаться самому под мост? Достаточно кинуть с моста. А Карицкий, если бы это было его дело, не оставил бы трупа на дороге, не дал бы возможности сейчас же обнаружить преступление. Не ясно ли, что неопытная, нерассудительная, трусливая рука работала дело? И если припом­нить, что Кассель призналась, что ребенка кинула она, то вряд ли остается сомнение, что это ее дело и что Дмитриева оговорила в этом преступлении Карицкого ложно. Затем, по этому вопросу прокурор не имеет никаких доказательств, а, следовательно, и ос­нований обвинять Карицкого. Кассель и Дмитриева расходятся в часе рождения ребенка. Прокурор верит показанию Дмитриевой, а слову Кассель не доверяет. «Матери ли не знать часа рожде­ния? », — говорит он. Матери всего менее знают, отвечаю ему я.

Тут, когда начнутся родовые муки, когда мать борется сама со смертью, трудно сознавать не только время, но вообще действи­тельность. И второе соображение обвинения не твердо, не опытно.

Оговор Дмитриевой о проколе, по словам прокурора, верен, точен и правдив. Карицкий берет у Дмитриевой уроки, как вводить зонд. Следовательно, ему это новое дело. Как кончится, — не из­вестно. Однако он настолько смел и уверен, что не делает про­кола у ней в квартире, где уже делались вспрыскивания и души и где, в случае неудачи, можно тотчас слечь в постель, а пригла­шает ее к себе, где ее могут встретить, где, в случае несчастья, легко можно обнаружить преступление, если Дмитриевой трудно будет уехать домой. Дышит нелогичностью, внутреннею нецелесо­образностью показание Дмитриевой, и я не могу согласиться с про­курором относительно его достоинства. Вопроса о цели оговора я здесь не разбираю.

Оговор, его сила, связь Карицкого и острож­ное свидание я рассмотрю позднее, где будет оцениваться совокуп­ность улик против Карицкого. Стабников, свидетель Сапожкова, не нравятся обвинителю. Он показал много благоприятного Карицкому. В связи с его показанием обнаружились и записки Дмит­риевой к Кассель. Показание его точно, подробно. Показание его подтвердила и Кассель. Как быть? Его заподазривают. Чтобы его сбить, прокурор и защитник Дмитриевой просят у суда (и полу­чают просимое) вызова целой массы свидетелей. Гонцы от суда в полчаса собирают свидетелей, и показание Стабникова не роз­нится с ними, не теряет цены. Слова Стабникова заносят в прото­кол, не скрывая намерения преследовать его за какое-то преступ­ление, заключающееся в его показании. Но факт, что Кассель ему говорила о том, что прокол сделан врачом Битным, что Кас­сель показывала ему записки Дмитриевой, остался неопровергнутым. Из слов Кассель, из слов жены Стабникова, вызванной в сви­детельницы из числа публики, сидевшей в зале, опять-таки проис­хождение записок еще более подтвердилось. Стабникова, правда, иногда разноречива с мужем. Но возможно ли помнить все мелочи жизни, особенно когда не знаете, что помнить их надобно для ка­кого-либо дела? Подозревать же сходство показаний и этих сви­детелей в связи с темными предположениями о влиянии неуместно. Свидетели эти взяты по просьбе защитника Дмитриевой, солидар­ного с прокурором в обвинении Карицкого, взяты вдруг… Не вся же Рязань закуплена Карицким? Стабников даже и вызван не Карицким. Явление его на суд зависело от Сапожкова. Неужели, если бы здесь было подтасованное показание, Карицкий не вы­звал бы его на суд? >

Обвинительная власть, кроме разбора показаний свидетелей и оценки улик, ставит и те вопросы, которые необходимо иметь в виду при всяком преступлении, — вопросы о побуждении к преступлению. Для Дмитриевой они несомненны, хотя на них и нет указания у обвинителя. Беременность ей важна по отношению к му­жу и по отношению к отцу и к кругу знакомых. Нет этих побуж­дений для Карицкого. Его отношения, если они были настолько секретны, что и теперь о них никто открыто не свидетельствует, ему не были опасны. Его лета и опытность, его средства, его право давать билеты на проезд — все это могло ему, если бы нужно было скрыть беременность, указать другой безопасный путь ис­хода. Прокурор видит побуждение к выкидышу в денежном инте­ресе Карицкого — получить от отца Дмитриевой наследство. Но богатство отца Дмитриевой сомнительно, и связь преступления с выгодами от наследства слишком отдалена.

Теми же, не выдерживающими критики соображениями осве­щает обвинитель и свидетелей по краже. Потерпевший от преступ­ления Галич объяснил нам, что в июне, когда ночевал Карицкий, деньги были целы. Видел он их потом: и в начале, и в середине июля. Они лежали пачками, и число пачек было цело. Пропажа обнаружилась в июле; Галич помнит, как и когда он брал с собой деньги. Украденная пачка лежала отдельно, когда была в Ли­пецке. В деревне деньги лежали вместе. В июле Карицкого у Га­лича не было, а Дмитриева была и в деревне, и в Липецке. Пока­зание дает нам капитальный факт: Карицкий был в июне, деньги при нем и после него были целы; деньги пропали в июле, пропажа, по вероятному заключению Галича, случилась в Липецке; отнести ее ко времени возврата в деревню — менее вероятно. Но и там и тут с моментами преступления совпадает факт — пребывание Дмитрие­вой у Галича.

Когда кончил свое показание Галич, обвинитель и защитник Дмитриевой дружно напали на свидетеля. Целый день тысячью вопросов закидали старика. Один и тот же вопрос с вариациями в способе изложения десятки раз предлагали свидетелю. Всякую неточность в слове оглашали, как преступное лжепоказание. Дохо­дило до того, что слово свидетеля, сказавшего: «Я проверял деньги и видел, что они целы», и затем повторившего: «Я проверял пачки, вижу, что они целы; отсюда я заключил, что все в целости», назы­вали противоречием, называли доказательством ничтожности слов свидетеля. Но ведь это заходит за пределы житейской опытности, за пределы здравого рассудка. Кому придет на мысль сомневаться, что в жизни разве только не занятый ничем человек будет еже­дневно перебирать по единице свои бумаги и деньги? Обыкновен­но, если деньги лежали в пачках, то целость пачек ведет к заклю­чению о целости и денег. Обнаружилась кража пропажей пачки. Галич объяснил нам содержание пачки: оказывается, что она со­стояла из похищенных бумаг. Допускающие мысль, что целость пачек не доказывает целости денег, отправляются от мысли, что в июне могли пропасть деньги из пачки, что в июне пощадили самую пачку, взяв только содержимое в ней, а в июле пропала и сама пачка.

Свидетель, говорят, сбивался под перекрестным допросом. Еще бы не сбиться! Вместо вопросов о деле, вместо выпуклых фактов, остающихся долго в памяти, его закидали вопросами о мелочах, которых человек не помнит и не считает нужным пом­нить. Чуть не до подробностей, в каких рубашечках были дети Га­лича, что говорили они при встрече с отцом, доходила пытливая защита Дмитриевой. Путем этих подробностей, путем утомления свидетеля, повторением одного и того же добились неточностей, анамалий в показании.

Но кто внимательно прислушался к пока­занию, тот вынес, конечно, то, что вынес и я из слов Галича, что деньги похищены не в июне, что они были целы в июле и пропали в конце этого месяца, когда Карицкого не было у Галича. В это время было там другое лицо, в руках которого перебывали все деньги Галича. Оттого-то защита этого лица и стремится к невоз­можному усилию момент кражи объяснить задним числом.

Предполагая в Галиче свидетеля, поющего по нотам, изготов­ленным Карицким, противники забывают, что дружба Карицкого и Галича, если существует, сильна верой в честность Карицкого, что дружеская услуга Галича Карицкому, простирающаяся до ук­рывательства его вины, была бы странностью. Ни дружба, ни ус­луга лицу, похитившему собственность, не предполагаются. Для вероятности этих фактов требуются весьма и весьма сильные дока­зательства.

Поездка в Москву вместе с Дмитриевой доказывается обвини­телем также оригинальным приемом. От Карицкого требуют дока­зательств, что он не был. Карицкий уступает желанию обвинителя, представляет свидетельство, данное ему канцелярией воинского начальника. Явившиеся свидетели подтверждают и объясняют сви­детельство. Но перед этим не останавливаются обвинитель и Уру­сов. Они бросают темные тени на наши доказательства, свидетель­ство оспаривают неформенностью, указывают, что свидетели не могли объяснить закона, который дозволяет выдачу подобных справок. Прокурор, по-видимому, забыл, что Устав гражданского судопроизводства давно разрешил выдачу справок из дел, кроме сведений, подлежащих тайне. Урусов почти глумится, указывая на то, что свидетельство выдано подчиненными Карицкого своему начальнику. Неправда, день выдачи свидетельства опровергает остроумную заметку. Карицкий был не воинским начальником, а обвиняемым, когда дано ему свидетельство. Не достигает цели и тот прием, которым пользовались, чтобы подорвать веру в сви­детелей настоящего факта.

Свидетели разъяснили осязательно, почему отсутствие Ка­рицкого должно оставлять след. Самое кратковременное отсутст­вие всегда сопровождается передачей должности другому лицу.

Свидетели разъяснили еще один занимающий обвинителя вопрос: не было ли пропажи контрамарок в делах воинского на­чальника. Они подтвердили, что контрамарки пропали.

Обвинение обрадовано этим показанием: оно подтверждает слова Дмитриевой, что Карицкому нужны были деньги на пополнение растраты; оно объясняет повод кражи. Но, увы! Контрамарок пропало всего на 37 руб. 50 коп. Это выяснилось дополнительными вопросами про­курора.

Свидетели не оправдали ожиданий обвинителя; они неудобны для защитника Дмитриевой. Поэтому их заподазривают. Урусов высказал такого рода темные, ни в чем не основанные сомнения не только в достоинстве показаний, но даже в личном достоинстве свидетелей, что, я думаю, без всяких усилий с моей стороны ваше житейское разумение, ваша совесть отвергнут подобный прием.

Подрывается достоинство свидетеля не подобными инсинуа­циями, а разбором внутреннего содержания его показаний, крити­кой, а не оскорбительными отзывами о самом лице. Прокурор идет другой дорогой. Свидетели служат канцелярии воинского началь­ника и не знают о том, в каком положении дело о краже контра­марок на 37 руб. 50 коп. Следовательно, они вовсе не знают, что у них делается в канцелярии. Откуда же, как не с чужих слов, рас­сказывают они о Карицком? Таков, кажется, ход умозаключений прокурора. Нельзя не отдать ему заслуженной цены и достоинства. Но и этот довод основан на извращенных фактах. Говоря это, прокурор не обратил внимания, что одному свидетелю судьба о контрамарках не известна, потому что он поступил на службу два года спустя, после того как дело сдано в архив; другой заве­довал особой частью в канцелярии; третий, который теперь состоит при судебном отделении канцелярии, не мог тогда знать хода дела о контрамарках, ибо в 1866 году дела этого рода, как им это объясне­но, сосредоточились в аудиториате. Наоборот, свидетельские пока­зания и факты против Карицкого принимаются с глубокой верой. Стоит произнести слово против него, и обвинитель, и Урусов без всякой критики принимают за факт, не подлежащий сомнению, всякое указание, подрывающее защиту Карицкого.

Соколов, которому продала Дмитриева билеты, похищенные у Галича, давая показания на предварительном следствии, под­робно объяснил свое с ней знакомство; подробно передал то, что у нее ел, пил, где и когда сидел в гостях. Но ни одним словом не заикнулся он о том, чтобы Дмитриева ему сказала, что билеты эти от Карицкого. На суде он добавил этот факт. По ходу его речи видно было, что он сознает важность этого показания. Поче­му же не сказано об этом на предварительном следствии?

Думаю, потому что не было этого, этого не говорила ему Дмитриева. Но, отвергая действительность показания Соколова, не вступаю ли я на путь, который осуждал немного раньше? Нет, отвергая факт, но, не имея данных к смелому выводу, я вывода этого не делаю и не имел в виду. Опыт дает нам объяснение подобных явлений. Достоверность показания свидетеля колеблется не одним предполо­жением лживости лица. Лицо может своим непосредственным впе­чатлением добавить то, что он был очевидцем, многое, что он усвоил путем слухов, путем предположений. Дело Дмитриевой занимало годы внимание общества. Всякий из свидетелей слышал бездну суж­дений, толков и перетолков. Не остались они бесследны, и к виден­ному и слышанному непосредственно от подсудимых много приба­вили эти толки. Припомните свои житейские встречи и случаи обыденной жизни, и подобный факт не раз повторится в вашей памяти.

Не менее неудачно соображение обвинителя о купонах. Купо­ны от похищенных билетов найдены в снегу у железной дороги, когда Дмитриева была уже в остроге. В этом прокурор видит несомненное доказательство того, что Дмитриева не могла их ки­нуть. Это правда. Но затем прокурор задается вопросом: кто же кинул? Тот, кто боялся оставить у себя, как улику в краже. А бо­яться мог Карицкий, так как ежеминутно мог ожидать, что Дмит­риева укажет на него и к нему придут с обыском. Но зимой, когда печи и камины ежедневно топятся, Карицкий, если бы купоны бы­ли у него, нашел бы другой путь уничтожения их. Соображение обвинителя оказывается далеко не веским, и купоны, найденные в снегу, ничего не говорят такого, чтобы вело к смелому фантасти­ческому предположению, какое по поводу их сделано. Впрочем, когда доказывают невозможное, поневоле в числе доводов прибе­гают к подобным натяжкам.

Перейдя к свидетелям в остроге и больнице, из которых пер­вое имеет за себя действительно веские аргументы, я и здесь не могу не указать на то, что свидание острожное далеко не бес­спорно. Морозов, смотритель острога, и ключница утверждают, что его не было, и последняя свидетельница обвинителем не опро­вергнута. Для нее, как уже оставившей свои занятия в остроге, для Морозова, который уволился от должности смотрителя, нет особенных причин скрывать свое упущение по службе. Их опро­вергают бывшие арестанты Громов, Юдин и Яропольский. Но, во­преки предварительному следствию, один из них показал, что он не видал, а ему сказали, что был Карицкий; другие противоре­чат в обстоятельствах, относящихся к одежде, в какой был Ка­рицкий, и другим, сказать правду, мелочам, которые, однако, име­ют свое значение.

Свидетели эти появились на предварительном следствии при странных обстоятельствах. Они сидели в военной камере вместе с десятками других арестантов. Один из них, Гро­мов, поступает в дворянское отделение, чтобы прислуживать в ка­мере дворянина-арестанта. Там лицо, которому он прислуживает, расспрашивает его и потом доносит, что к Дмитриевой приезжал Карицкий. Доносчик называет из полусотни арестантов только троих, и все трое арестантов оказываются из числа таких, кото­рые на другой день должны оставить тюрьму. Прочие оставшиеся, которых должно было бы десяток раз переспрашивать, почему-то не знают ничего об этом свидании. Сближая эту странность с тем, что донес о свидании Карицкого никто другой, как Сапожков, в то время находившийся под стражей, мы получаем относительно сви­детельских показаний арестантов совсем иной вывод. Вывод этот делается еще более основательным, если вспомнить, что Дмитриева сама здесь опровергает единообразное показание свидетелей о часе свидания. По их словам, свидание было в семь часов, при огне, а по ее словам, это было в три часа, то есть днем. Опровергая сви­детеля Морозова, обвинитель и защитник Дмитриевой главным до­водом считают показание нотариуса Соколова. Непримиримое противоречие между ним и Морозовым. Одно странно в показании Соколова: разговор Морозова с ним ограничился, по его словам, двумя фразами. Раз приходит к нему Морозов и говорит: просит­ся у меня Карицкий к Дмитриевой. И более ничего. Соколов не может указать по этому делу никакого разговора с Морозовым, хотя, по его словам, дело его интересовало. Морозов ему ничего более не говорил. Интересное признание Морозова им хранилось почему-то в секрете, и только благодаря особенному участию, с каким один из свидетелей заботился о ходе процесса, секрет сделался из­вестен защитнику Дмитриевой и обнаружился на суде. Странно, почему Морозов, ни о чем по делу Дмитриевой не разговаривав­ший с Соколовым, приходил к Соколову, сказал ему эти две фра­зы, необходимые для будущего его уличения на суде, и более ни­когда ни о чем не говорил. В этой странности простая причина недоверия моего к Соколову. Свидание в больнице прокурор осно­вывает на показании Фроловой. Но самый ее рассказ о том, что между Карицким и Дмитриевой, людьми, относительно говоря со­стоятельными, происходил разговор о том, что даст или не даст Ka­рицкий Дмитриевой десять рублей за то, чтобы она показала у следователя так, как он ей сказал, служит лучшим опроверже­нием действительности события. Если припомним, что по осмотру оказалось, что замазка окна, которое, если верить Дмитриевой, отворялось для свидания, была суха, какою она не могла бы быть, если бы, была недавнего употребления, то обстоятельство свидания будет далеко не достоверно, если даже можно считать событие это все-таки возможным.

На этом мы кончаем разбор отдельных улик, отдельных обвиняющих Карицкого доводов. Ничего убеди­тельного мы не слыхали.

Остаются сравнительно сильнейшими местами обвинения: связь Карицкого с Дмитриевой, оговор его Дмитриевой и острожное свидание. Их мы рассмотрим теперь. Мы рассмотрим не только то, доказывают ли связь и острожное свидание вину Карицкого в тех деяниях, в каких его угодно было обвинять об­винительной камере Московской судебной палаты. Мы рассмотрим оговор Дмитриевой и оценим его с точки зрения доказательства и по его внутреннему достоинству.

Затем, в массе слышанных нами показаний есть ли данные, которые вели бы к обвинению Карицкого?

Была ли связь между Карицким и Дмитриевой? Вот вопрос, к которому не один раз возвращалось судебное следствие и о ко­тором мы слышали массу показаний и подробный рассказ Дмит­риевой. Упорно борется против признания связи мой клиент; друж­но нападают на него противники; и вопрос делается капитальным вопросом дела: с ним связывают какой-то неразрывной связью до­стоверность всех прочих обвинений на Карицкого. Перейдем и мы к нему. Доказательств приводится много. Связи придают ха­рактер достоверности, и достоверность заставляет посвятить фак­ту весь запас внимания.

Безусловно согласиться с тем, что связь была, я не, могу. Царькова, Кассель, Григорьева, хозяйка дома Гурковская, живу­щая с Дмитриевой в одном доме, в смежных помещениях, состав­ляющих части одной общей большой квартиры, никто из них не решился дать категорического утвердительного ответа о суще­ствовании тесных отношений между Карицким и Дмитриевой. От прислуги трудно скрыть тайны дома, трудно уберечься. По­этому неизвестность связи для Царьковой и Григорьевой дает опору для доверия к показанию Карицкого. Связь делается еще сомнительнее, если припомнить, что прислуга, показавшая здесь о поздних часах, какие просиживал Карицкий у Дмитриевой, дала подробные объяснения в том, что Дмитриева никогда не затворя­лась с Карицким в комнате, никогда не принимала мер предосто­рожности, чтобы другие не входили или не приходили к ней, пока сидит Карицкий. Никогда не видали Карицкого или Дмитриеву дозволившими себе ту простоту или бесцеремонность, которые по­зволяют себе люди, близкие друг к другу.

Царькова иногда уходила ночевать к матери, и по возвращении, как показано ею, получала от Кассель выговоры за то, что не приходила домой и ей, старой женщине, приходилось проводить бессонные ночи, дожидаясь, пока уедет Карицкий. Вслушиваясь в это показание, приходится думать, что Карицкий и Дмитриева позволяли себе такие отношения толь­ко тогда, когда Царькова отпрашивалась к матери. Но вряд ли люди, сблизившиеся до брачных связей, должны были дожидаться случая остаться наедине до тех пор, пока придет случайное жела­ние прислуге уйти на ночь из дому. Зависимость желания Кариц­кого и Дмитриевой оставаться вдвоем от подобного случая пред­ставляется невероятной. Если Царькова их стесняла, ничто не стесняло их отпустить Царькову совсем, отказав ей от места. Итак, Царькова не видала никаких признаков близкой связи; не видала, не слыхала о них и Гурковская. Существует еще сильный аргу­мент — это дружба Дмитриевой с семейством Карицкого. Жена его ездила к Дмитриевой, Дмитриева своя в доме Карицких. Тесная связь, интимные отношения не остаются секретом, особенно когда последствием их являются беременность и сопровождавшие ее, если верить Дмитриевой, хлопоты Карицкого о выкидыше. Но если жена Карицкого продолжала свои отношения с Дмитриевой, если эти отношения были тесные и теплые, как об этом мы слышали согласное показание Карицкого и Дмитриевой, то связь делается сомнительной. Трудно до такой степени скрыть ее. А если бы связь была, то, конечно, дошло бы это до слуха семьи Карицкого. Не с дружбой и участием, а с враждой и ненавистью встречалась бы жена Карицкого со своей разлучницей. Не сидеть у ложа боль­ной своей соперницы, сочувственно следя за ее болезнью, а про­клинать, преследовать стала бы ее осиротевшая женщина.

Связь не доказывают и письма Карицкого, представленные Дмитриевой. В них Карицкому она пишет на «ты», как близкому, «милому» человеку. У нас сохранившиеся письма носят другой характер: вы слышали их; в них соблюдается способ выражения, употребительный между хорошо знакомыми лицами, не более: письма, писанные на «вы» Первая серия писем дошла к следова­телю странными путями. Первое письмо вынула из кармана и пере­дала следователю сама Дмитриева. Оно заключало ее упреки Ка­рицкому за вовлечение в несчастье и писано на «ты». Предназна­чалось ли оно действительно для Карицкого или писано оно как первый прием оговора Карицкого — вот вопрос, который рож­дается при соображении этих обстоятельств. Другое письмо на «ты» опять имеет несчастье не дойти по адресу. Пишут его к Кариц­кому, а посылают к Каменеву. По возвращении письма от Каме­нева оно, однако, к Карицкому не посылается, а Каменев, в кон­верт которого по ошибке вместо письма к нему, положено чужое письмо, другого письма от Дмитриевой, однако, не получает.

Вот данные, свидетельствующие о связи. Прибавьте к этому солдат, которые служат у Дмитриевой, прибавьте право Дмитрие­вой иногда пользоваться экипажем Карицкого. Вот и все. Не ду­маю, чтобы можно было даже и связь считать доказанной. О ней говорят, ее предполагают. Ссылались здесь на то, что всей Рязани это известно. Я не имею об этом никаких сведений. Я думаю, что и вам собирать сведения из сомнительных источников не следует. Мало ли слухов, которые имеют своим основанием сплетню, пред­убеждение? Ваша и наша задачи решать вопросы на основании то­го, что добыто здесь, на суде.

Я разобрал первый, самый, по мнению многих, основной вопрос в деле, самый многоговорящий факт. Но если отстранить предубеж­дения, если смотреть на дело без предвзятой мысли во что бы то ни стало обвинить человека, то нечего много было спорить из-за этого вопроса. Обвинительной, обезоруживающей силы этот факт не имеет. Допустим его. Допустим, что связь была. Может быть, это и верно. Ну, что же из этого? Неужели человек, находящий­ся в связи, непременно участвует во всех проступках своей любов­ницы, непременно главный виновник ее преступлений? Конечно, такая логика ничем не оправдывается. Но если Карицкий не был виновник тех преступлений, в которых его вместе с собой обви­няет Дмитриева, то зачем ему скрывать связь, чего бояться? Правда, странно скрывать безразличные факты, странно и подо­зрительно в человеке упорное отрицание самых дозволительных по­ступков. Но связь Карицкого далеко не безразличная вещь, да­леко не дозволительная с точки зрения общественной нравствен­ности. Связь для человека семейного, для человека, не желающе­го разорваться с семьей, не желающего оглашать ее перед членами семейства, секрет и очень дорогой секрет. До последней возможно­сти стараются скрыть его. Связь неудобно оглашать и в обществе; свободные связи отражаются и в общественном положении лица. Вот чем мотивируется, объясняется отрицание Карицким своей связи. А если человек раз стал на ложную дорогу, ему прихо­дится с каждым часом все труднее и труднее отстаивать свое по­ложение. Правда неминуемо возьмет свое, ложь обнаружится. Но ложь, обнаружившаяся в известном предмете, еще не доказывает лжи во всем. Ее можно предполагать, но нельзя утверждать. Если Карицкий говорил неправду, что не было связи, то отсюда сле­дует только, что связь была, но не следует еще, что истина в отри­цании каждого его слова. Если не верят Карицкому, что не он ви­новник похищения денег Галича, что он не виноват в проколе околоплодного пузыря, то пусть докажут, что именно он виновник обоих фактов.

Такое же положение занимает в процессе и острожное свида­ние, это мнимое торжество обвинения. Его фактическая достовер­ность рассмотрена. Как свидание заключенной женщины с лицом ей близким или родственным, оно не имеет ничего преступного, ничего обвиняющего Карицкого. Значение его заключается в цели, с которой оно сделано, в беседах, которые происходили между Дмитриевой и Карицким. Поэтому, повторяю еще раз, было ли, не было ли свидания в остроге — это для вас не важно. Тысячи свиданий в остроге происходят между различными лицами и не имеют ничего преступного. Между Дмитриевой и Карицким, как между людьми когда-то близкими, это свидание естественно. Оно могло быть даже и после оговора, оно могло иметь целью объяс­нение с подсудимою о цели, с какою она возводит непонятные пре­ступления на неповинную голову. Обвинению, конечно, важно и дорого не то, что было свидание в остроге, а то, что происходило при свидании. Цель свидания разъясняется показанием Дмитрие­вой. Она объясняет свидание весьма пагубно для Карицкого; она говорит, что Карицкий приходил просить снять с него оговор об участии в выкидыше. Рассмотрим, насколько достоверно показа­ние Дмитриевой.

Карицкий приходит к ней просить о снятии оговора о выки­дыше, когда еще нет никаких данных у следователя для обвине­ния его, и ничего не предпринимает по краже, относительно которой Дмитриева уже дала показания; Карицкий торгуется с ней, предлагает 4 тысячи, она просит 8 тысяч рублей из числа выигранных по внутреннему пятипроцентному билету. Но никаких 8 тысяч рублей Дмитриева никогда не выговаривала, и так как на предварительном следствии этот факт был совершенно опровергнут справкой из банка, который указал имена выигравших по 8 тысяч рублей; в числе их Дмитриевой не было, то Дмитриева почти об этом не упоминала; следовательно, рассказ Дмитриевой о торгах между ею и Карицким относится к области вымыслов, как и весь ее оговор. При свидании все время сидел смотритель Морозов, а когда ему надобно было выйти, то вместо него был поставлен ча­совой солдат. Таким образом, если верить Дмитриевой, то Моро­зов допустил тайное свидание, но не допустил разговоров Дмит­риевой один на один и, уходя, поставил свидетеля часового, чтобы сделать это свидание известным большому числу лиц. В этой пута­нице подробностей я вижу дальнейшее неправдоподобие оговора. Дмитриева покончила на этом, когда давала свои объяснения суду. Далее она не шла. Замечу, что столько же подробностей свидания занесено и в обвинительный акт.

Надобно заметить, что у Дмитриевой господствует прием по­казывать на суде только то, что записано в обвинительном акте. Сколько бы показаний у нее ни было на предварительном следст­вии, но на судебном она их знать не хочет, она держится только слов, занесенных в этот акт. Но на суде обнаружились записки, писанные ею из тюрьмы. Записки эти оказались целы в руках Кас­сель. Появление их было до известной степени ново. Дмитриева, однако, знала о них, так как муж Кассель приходил к ней и на­помнил о существовании этих записок не более месяца тому назад. Пришлось дать о них показание, и Дмитриева рассказала, что в то время, когда она виделась с Карицким в остроге, она по просьбе его написала их. Но так как он ей не дал денег, то она ему их не отдала, а потом отдала их смотрителю. Смотритель во­зил их к Карицкому, потом привез назад, зажег спичку и сжег их при ней. Так как записки целы, то значит, что смотритель ее об­манул; сжег вместо этих записок похожие на них бумажки. Вот какие объяснения дает Дмитриева. Выходит, что при свидании она не согласилась снять оговора с Карицкого, но написала, по его приказанию, записки на имя Кассель. Выходит, что Карицкий, которому нужно снять с себя немедленно оговор, опозоривающий его имя, выманивает у нее записки, которые цели своей не достигают и во все время следствия не были известны, не были пред­ставлены к делу. Записки, которые так дорого ценятся, которые смотритель ездил продавать, которые притворно сжигаются, что­бы убедить Дмитриеву, что их нет, записки эти вдруг гибнут в неизвестности, и ими не пользуется Карицкий во время предва­рительного следствия, когда они могли дать иное направление делу. Соответствует ли природе вещей, чтобы записки, при проис­хождении которых была, по словам Урусова, разыграна глубоко задуманная иезуитская интрига, конечно, со стороны Карицкого, были оставлены в тени, были вверены в руки Кассель и при ма­лейшей ее оплошности в руки врагов Карицкого, благодаря эконо­мическим соображениям Кассель. Объяснение о происхождении записок, составляющее последнюю часть показания Дмитриевой об острожном свидании, лишено всякого вероятия. А если вы разде­ляете со мной недоверие к слову Дмитриевой, то от этого, снача­ла так много обещавшего факта, для обвинения ничего не остается.

Остается последний аргумент, последняя надежда обвинения — слова Дмитриевой Остается ее оговор, каждое слово которого об­винителем считается за самую непогрешимую истину. Как истинно относится к своему слову Дмитриева, как точны ее показания, от­части мы видели из ее слов, сию минуту нами разобранных. Несу­ществующие выигрыши, неестественнейшие интриги изобретает она для своих целей.

На две части делится оговор Дмитриевой. Одна часть относится к краже, другая — к выкидышу. Ни одной из передач денег Карицким Дмитриевой, кроме нее, никто не мог за­свидетельствовать. Никому, кроме Соколова, она даже слова не сказала о том, пока не случилось судебное следствие. Хотя и уве­ряет она, что ездила с ним в Москву вместе, но ездившая с ней Гурковская не видела Карицкого ни на станции в Рязани, ни в по­езде, ни в Москве, ни при проводах обратно в Рязань. Дмитриева всю дорогу о Карицком не говорила Гурковской. А тогда ей нече­го было скрывать Карицкого, ибо еще ничего подозрительного не было. По словам ее, она ездила с Карицким менять билеты, но не­удачно: у Юнкера не приняли их, сказали, что билеты «предъяв­лены», у Марецкого тоже. Тогда их отобрал у нее Карицкий. Но тут опять несообразность. Карицкий не входит в контору Юнкера, значит, боится попасться. Тогда зачем же ему, узнавши от Дмит­риевой, что билеты уже предъявлены, ехать к Марецкому и риско­вать быть арестованным. Оговор имеет целью доказать, что биле­ты получены и отданы обратно Карицкому. Но у Карицкого и до этого, и после этого следствие не обнаружило перемены в финан­совом положении; наоборот, у Дмитриевой мы видим те признаки, которыми обыкновенно сопровождается значительное имуществен­ное приобретение. Незадолго до размена, может быть тотчас за похищением, она распускает слух о выигрыше ею 25 тысяч, потом 8 тысяч. Оба слуха здесь были подтверждены Докудовской и Радугиным. Оба оказались вымыслами. После размена у Дмитриевой появляются экстраординарные расходы: в тот день, когда она, по ее словам, неудачно побывала в двух конторах, а неизвестная дама в третьей конторе, у Лури, разменяла билеты Галича, Дмитриева покупает для отца тарантас, а для себя разную мебель. По приез­де в Рязань Дмитриева, до того времени платившая по 12 рублей в месяц Гурковской, увеличивает плату за квартиру больше чем вдвое и, кроме того, затрачивает 500 рублей на поправку дома Гурковской.

О ряжской поездке, которую, по оговору Дмитриевой, сдела­ла она также по поручению Карицкого, сказано ею также много невероятного. Карицкий велит ей разменять только два билета, а дает ей четыре. Зачем же давать четыре, если два не нужно ме­нять? Во время ряжской поездки она теряет купоны от билетов на станции. Купоны также из похищенных. Но станция не меняль­ная лавка, невероятно, чтобы там стали справляться о том, кому выданы потерянные купоны, и Дмитриева, при размене билетов назвавшаяся Буринской, здесь смело пишет свою фамилию. В Ряжске, когда ее руку свидетельствуют и пристав для удостове­рения просит у ней вид, она так бойко и бодро сохраняет спокой­ствие духа, что пристав не подумал настаивать на предъявлении вида и поверил ей на слово.

Видно, что не по чужому приказу, не по поручению другого лица меняла Дмитриева билеты, а перемену фамилии и все поведение свое в Ряжске сумела разыграть без по­сторонней помощи. Может быть, и действительно Соколову сказа­ла Дмитриева о передаче ей билетов от Карицкого. Но к этому вынудил ее вопрос Соколова: откуда у ней столько денег? Дейст­вительность же передачи Дмитриева ничем не подтвердила, и по­казание ее хотя и остается без опровержения, но от этого оно ни­сколько не выигрывает, как ничем с ее стороны не подтвержденное.

Оговор о краже кончился. Что деньги были у Карицкого, что получены они от Карицкого, это мы знаем только от Дмитриевой. Достоверность оговора мы видели. Из двух лиц, между которыми колеблется обвинение, одно не было на месте кражи в момент со­вершения, другое — во все вероятные моменты его; у одного в ру­ках перебывали все деньги, у другого никто не видал ни копейки; у одного не видать ни малейших признаков перемены денежного положения, у другого — и рассказы о выигрышах и завещания и расходы на широкую ногу… Неужели оговора против лица, про­тив которого нет ни одной улики, достаточно для обвинения, когда масса улик против оговаривающего подрывает значение оговора? Неужели ничего не значит то важное обстоятельство, что Дмит­риева созналась в краже отцу и дяде, и вы, несмотря на ее созна­ние, поверите обвинению Карицкого? Несмотря на отвращение, какое старался поселить в вас к сцене признания защитник Дмит­риевой, мы этой сценой дорожим. Прося прощения, Дмитриева плакала, и притворства тогда никто не замечал. Карицкий был приглашен родными как свой человек, имеющий влияние, могущий похлопотать — факт весьма естественный. У Карицкого, после при­знания Дмитриевой, Галичи провели день, обедали, и в его пове­дении не было никакого смущения или перемены. Его объяснения не были секретны.

Сознание Дмитриевой было искренно. Ему верят и сейчас. Я утверждаю, что самый близкий ей человек, отец ее, и сейчас ему верит. Так он говорил на предварительном следствии. Его нет теперь на суде, он отказался свидетельствовать на суде по праву отца. Этот отказ говорит много. Закон знает, что отцу тяжело свидетельствовать против своих детей. Сожаление, любовь будут стеснять правду. Оттого-то он и дает на волю отцу показывать или не показывать на суде. Само собой разумеется, что если бы дочь или сын невинно страдали, если бы отец мог доказать невин­ность, то он не уклонился бы от свидетельства. Если же он укло­нился, то, вероятно, потому, что знал о невозможности опроверг­нуть достоверность ему известного факта — сознания своей дочери.

По поводу выкидыша оговор Дмитриевой падает на несколько лиц. Если верить ей, то Карицкий убедил Сапожкова, убедил Дюзинга принять участие в этом деле и, наконец, покончил его соб­ственной рукой. Ни одного из этих фактов ничем следствие не подтвердило. Обвинительный акт говорит, что Дюзинг и Сапож­ков признали, что Карицкий делал им предложения. Это неправда. Вы обоих подсудимых слушали; от защиты их вы услышите раз­бор оговора в этой части. Относительно правдоподобия оговора Дмитриевой о проколе я уже говорил. Сапожков и Кассель пока­зали нам, что виновника прокола надо искать не между подсуди­мыми. Сапожков особенною дружбой к Карицкому себя не про­явил. Ведь он сделал донос об острожном свидании Карицкого, едва разнесся слух об этом. Так, если бы было верно, что, при­ехавши от Карицкого после прокола пузыря, Дмитриева сказала об этом Сапожкову, не умолчал бы он о том. Кассель говорила о другом лице не только здесь, на суде, но и прежде Стабникову. Как ни старались опорочить Стабникова, свидетельство его оста­лось, записка тоже. Сомневались в его честности, предполагали его участие во многих уголовных делах. Но мало ли в чем сомне­валась защита Дмитриевой, мало ли во что она верила. Ее лич­ное доверие и сомнение еще ровно ничего не доказывают. Что же касается участия Стабникова в уголовных делах, то после вопро­сов обвинителя и ответов Стабникова несомненно, что прокуратура в своих намерениях потерпела полное поражение.

Оговор Дмитриевой несостоятелен. Слова ее не подтвержда­ются, а вместе с этим и все обвинение Карицкого. Показание Дмитриевой — вот на чем построены предположения о виновности.

Оговор подсудимого, даже и при отсутствии противоречий в нем, если его не подкрепляют сильные дополнительные доказательства,— опасная улика. Верить ему нужно осторожно. Много причин явить­ся ему на свет божий, не имея за собой внутренней правды. Ого­вор снимает вину с оговаривавшего и перелагает ее на другого; оговор в соучастии иногда значительно облегчает вину оговари­вавшего. В тюрьме развито широко учение об оговоре. Нам, еже­дневно вращающимся с уголовными делами, сотни примеров при­ходят на память. Оговор Дмитриевой родился в тюрьме. В тюрьме после оговора в краже создала она и оговор в выкидыше. Но, кро­ме общих причин, для оговора Дмитриевой есть и свои личные, особенные. Вы сами, видимо, доискивались этих причин, вы от себя предлагали Карицкому вопросы о причине, которая застав­ляет Дмитриеву клеветать на него.

Тут надо принять две точки отправления. Иная причина, если была между ними связь, иная, если связи не было. Если не было связи то обманутая надежда, данная ей Карицким, что ее сознание не поведет к осуждению, могла озлобить ее, и оговор, когда сознание привело ее в тюрьму, мог входить в план ее защиты, переносил вину на другое лицо. Раз дан толчок, раз злоба, месть овладела душой, а оговор недо­статочно подтверждается, его усиливают другим. Допустим, что связь была. Тогда известное из следствия событие, что после кражи, обнаружившейся у Галича и признанной Дмитриевой, Карицкий перестал бывать у нее, дает нам объяснение. Разрыв в ми­нуту, когда помощь нужна, когда разрыв, соединенный с неисполненною надеждой, что дело будет замято, затруднял возвращение к семейству, мог дать толчок и мести, и оговору.

Я разобрал улики, приведенные прокурором; я рассмотрел три главные факта, которым была посвящена большая часть су­дебных прений. Многое ускользнуло из памяти. Но вы с неустан­ным вниманием следили за делом, вы сами давали вопросы, а, сле­довательно, следили и за интересующими вашу мысль ответами. Многое, что нам хотелось разъяснить, что было в высшей степени важно для подсудимого, которого я защищаю, осталось в тени, вопреки нашему желанию. В этом отношении настоящее дело имеет великое значение; настоящее дело не встретит другого подобного образца. Вы слышали, как оно велось.

Защита Дмитриевой и обвинение открыто не скрывали своих убеждений против Карицкого, не скрывали своего предвзятого взгляда, что всякий свидетель, не обвиняющий Карицкого, забы­вает долг и святость присяги. Всякое объяснение Карицкого пере­бивалось десятки раз возражениями. Заявления его защитника встречали отпор, и если были уважены судом, то после долгих и бурных споров. Защитник Дмитриевой и прокурор не щадили усилий, чтобы подорвать доверие к нашим свидетелям, и, поль­зуясь благосклонным вниманием суда, почти распоряжались производством дела. Как ополчились они против свидетелей, выз­ванных нами, как созывали целый ряд свидетелей из публики и со всех концов Рязани, это вы видели. Как заявляли, что стоит толь­ко свидетелям нашим, подобно всем прочим, удалиться на ночь из суда, и всякая вера в них пропадает, и они им значения никакого не придадут, — это вы слышали здесь.

При таких данных борьба становилась час от часу труднее. Теперь настал ей конец. Насту­пает ваша очередь приговором положить конец спорам и пререка­ниям. Я жду с полным убеждением, что вы вынесете решение, ко­торое вам внушит ваша совесть, управляемая разумом и опытом жизни. Я жду от вас приговора, который будет результатом тех убеждений, которые вы вынесли из судебного следствия. Это не будет безотчетное впечатление, бог знает каким путем запавшее на душу.

Вы не дадите себя увлечь, правда, громким, сильным, но все-таки недостойным правосудия доводом, сказанным моими пред­шественниками. Осудить Карицкого, потому что он сильный че­ловек, обвинить, потому, что он не склоняет головы, внушали вам. Вы сделаете честное дело, говорили вам, вы покажете, что русский суд — сила, что смеяться над ним нельзя. Господа, обществу нуж­но правосудие; правосудие же должно карать тех, чья вина дока­зана на суде. Общество не нуждается, чтобы для потехи одних и на страх других время от времени произносили обвинение против сильных мира, хотя бы за ними не было никакой вины. Теория, проповедующая, что изредка необходимо прозвучать цепями осуж­денных, изредка необходимо наполнять тюрьмы жертвами, недо­стойна нашего времени. Вы не поддадитесь ей! Подсудимый, вина которого не доказана, может ввериться смело суду вашему. Его по­ложение, симпатия и антипатия к нему разных слоев общества для вас не имеют руководящего значения. Вы будете только судьями совести. Вы мудро ограничите свою задачу тем, что дало судебное следствие. В этих строгих рамках судейской мудрости вы, может быть, не понравитесь проповедникам теории равенства или теории жертвы цепей, но зато вы найдете оправдание своему делу в ва­шей совести и во мнении общества.