Завтра к этому часу вы, вероятно, дадите нам ваше мнение о свойстве настоящего дела и об отношении к нему предстоящих под­судимых.

Томительный вопрос: какое впечатление производит на судей совокупность проверенного здесь материала и кто вероятный винов­ник содеянного зла — получит удовлетворение.

Подсудимые — и та, которую я защищаю, и тот, за кого ска­жет слово третий защитник, — отрицают свою вину. Следовательно, нам нужно сосредоточиться на изучении улик против них.

Но чтобы правильней разобраться и безошибочнее решить де­ло, я советую вам разделить ваше внимание поровну между подсу­димыми, обдумывая доказательства виновности отдельно для каж­дого подсудимого так, как будто судьба другого сегодня не пред­стоит вашему вниманию. Этот прием спасет вас от вредной для де­ла и особенно вредной для подсудимых перепутанности улик. Из­вестна человеческая слабость к быстрым обобщениям: мы охотно спешим впечатление, полученное от одного ряда явлений, перенести на соседние, сходные с ними. Мы незаметно объединяем в одно це­лое группу независимых предметов и думаем о них, как об одном.

То же повторяется и при решении дел уголовных. Совершилось преступление. Подозреваются несколько лиц. Мы начинаем смот­реть на всех подсудимых, привлеченных по одному делу, на всю скамью, как на одного человека. Преступление вызывает в нас него­дование против всех. Улики, обрисовывающие одного подсудимого, мы переносим на остальных. Он сделал то-то, а она сделала то-то, откуда заключается, что они оба сделали и то и другое вместе.

В примерах нет недостатка. Вы слышали здесь показания, ко­торыми один из подсудимых изобличался в возведении клеветы на врача Португалова, а другая — в упреке, сделанном ею соседке Дмитриевой в неосторожном угощении больного мужа крепким чаем, что было на самом деле. И вот в речи обвинителя эти отдельные улики объединяются в двойную улику: оказывается, что Максименко и Резников клеветали на доктора, Максименко и Резников упре­кали Дмитриеву.

Испросив у вас отдельного внимания каждому подсудимому, я обращусь к делу. При этом, памятуя, что мы призваны содейство­вать, а не мешать вашему правосудию, я откину из моей речи все то, что, имея полную возможность принять вид серьезного довода за подсудимую, на самом деле не представляется доводом перед моим внутренним зрением.

Я буду вести не придуманную, а про­думанную речь, не заботясь о том, что во многом, быть может, ра­зойдусь с моими товарищами по защите.

Итак, во-первых, я не стану отрицать того, что насильственная смерть мне представляется фактом. Те неточности химической экс­пертизы, на которые указал вам мой молодой сотрудник, та шаткость вторичного медицинского мнения, констатировавшего смерть Максименко от отравы, которое опиралось на выводы хими­ческого анализа и падало вместе с неверностью последнего, — все это, может быть, и сильно, но я признаюсь, что мне лично не справиться с этими техническими выводами людей знания, что, сверх того, окончательный вывод экспертизы и по ослаблении его критикой остается довольно сильным, по крайней мере, в моих гла­зах, так что я думаю обойти его без возражений, успокаиваясь тем, что в случае, если улики против того или другого подсудимого не­достаточны, то и с признанием преступности у обвинителя не бу­дет в запасе данных, связывающих преступление с намеченной им личностью.

Но прежде чем подойти к детальным уликам, собранным про­тив Александры Максименко, я нуждаюсь в указании на одно по­ложение, от верности или неверности которого зависит достоинство моих заключений по делу, и затем должен буду высказываться по вопросу о пределах исследования жизни подсудимой ввиду далеко заходящих вдаль биографических изысканий обвинителя, рисую­щего нам жизнь подсудимой чуть не с самого детства.

Положение первое таково: здесь давали преобладающее место показаниям врача Португалова и полицейского чиновника Дмитрие­ва, а равно и жены последнего. Со своей стороны, более меня при­нимавшие участие в судебном следствии товарищи и некоторые свидетели говорили о возбужденном, по словам подсудимого Рез­никова, деле о вымогательстве Португаловым 300 рублей за выдачу свидетельства о смерти покойного Максименко. Указано было и на то, что Дмитриев и его жена — те лица, к которым относился уп­рек Александры Максименко, слишком страстно относились к делу и высказывали подозрительные предположения против подсудимой, не подтвержденные ссылкой на тех лиц, на которых они ссылались.

Я, подобно обвинителю, не доверяю клевете на Португалова и признаю, что ложь доказана бесспорно. Далее, я допускаю, что Максименко упрекала Дмитриевых в угощении больного мужа чаем.

Но что же отсюда следует? А то, что Португалов был глубоко оскорблен этой бьющей в самую сердцевину человеческого достоин­ства инсинуацией.

В меньшей степени, но тоже недовольны были обвинением в неосторожности и Дмитриевы. Обе обиженные сторо­ны, сознавшие полнейшую несостоятельность обвинения против них, естественно, с подозрением отнеслись к авторам выдумки. А когда оказалось, что смерть Максименко была неестественной, то подозре­ние перешло в предубеждение против клеветников, вероятно, имев­ших цель этими инсинуациями отводить глаза от виновников пре­ступления.

Между тем, пущенная о Португалове, во всяком случае, не моей подсудимой, клевета, — о чем свидетельствуют все обстоятель­ства дела, — передается автором лжи в семью Дубровина. Там рас­сказу верят и громко передают о поступке Португалова, даже идут, в лице свидетеля Леонтьева, жаловаться полиции на вымогатель­ство врача.

Понятно негодование Португалова на дерзость лжи. В негодо­вании он уже не анализирует развития клеветы, а объединяет всех, разносящих ее, в одну шайку, вероятно, имеющую цель клеветать на него, чтобы подорвать веру в его сомнения о причине смерти Максименко и добиться похорон без вскрытия.

Происходит трагикомедия: Португалов, оскорбленный, подо­зрительно истолковывает все поступки в семье Дубровина, а семья Дубровина с вдовой Максименко, доверяя пущенной клевете, в по­дозрениях Португалова видят только новые и новые придирки.

В меньшей мере, но та же история повторяется в отношениях к Дмитриевым.

Подозрение, высказанное вдовой покойного, раздражило их. Они недоверчиво относятся к ней; она, не зная истинной причины смерти мужа, их подозрительность объясняет иными мотивами.

Эти причины дали окраску отношениям этих свидетелей к де­лу. Они озлоблены и поэтому пристрастны; тем более опасно, что их подозрительность искренняя. Но они — люди правдивые, осо­бенно я это скажу о Португалове.

Поэтому в их показаниях надо различать две стороны. Там, где они, а особенно Португалов, говорят о своих действиях, о своих поступках и действительном их значении, там он правдив, ибо по­рядочность его гарантирует нас от сочинительства того, что для него явно не существует. Но там, где он говорит о значении чужих поступков, где он характеризует чужую душу и оценивает чужие чувствования, — а самая опасная часть его показаний и составляет его мнение о недостаточности внимания вдовы к покойному супругу в предсмертные дни, о холодности ее при гробе и т. п. — там его мнения всего более страдают недостатком беспристрастия.

Тут уже нет гарантии в его личном достоинстве, потому что самые достойные люди отдают дань чувству и страсти и под углом их не безопасны от воображения, заменяющего действительность.

И вот моя просьба к вам: верьте Португалову и Дмитриевым, где они свидетельствуют о себе, не верьте им, где они судят и ря­дят о людях, им неприятных за причиненное ими воображаемое зло.

По вопросу о биографических подробностях относительно под­судимой я, пожалуй, готов признать долю правды в мнении моего сотоварища по защите, — что необходим предел таких исследова­ний, дабы избегнуть излишнего влияния этих подробностей на силу настоящих улик; готов согласиться, что не обвинителю, а защите дозволительно далеким прошлым, если оно безупречно, испрашивать снисхождения к виновному; согласен, что в устах обвинителя этот прием может переродиться в осуждение подсудимого не за обсле­дованное деяние, а за необследованную прошлую жизнь, может быть, и не похожую на ту, какой ее рисуют случайные свидетели.

Но раз дело сделано, раз обвинение старается заглянуть в прошлое подсудимой и вызвало с этой целью несколько свидете­лей, то нам уже надобно считаться с совершившимся фактом след­ственного производства. Одной просьбой о забвении этой страницы дела ничего не сделаешь: она уже прошла перед глазами присяжных. Просьбы о забвении остались бы неисполнимыми и даже возбуждали бы особое внимание к исключаемым фактам.

Так, бесплодна просьба матери, которая, давая дочери своей какой-либо модный роман, предлагает ей не читать некоторых отме­ченных красным карандашом страниц: они будут прочитаны, про­читаны ранее других и только сильнее запечатлеются в молодом мозгу.

Нет, я мирюсь с приемом прокурора и, выслушав его обличи­тельную речь о далеком прошлом подсудимой, принимаю вызов, ввожу в мои объяснения апологию ее молодой жизни до встречи с Резниковым и думаю, что обильный материал дела дает нам вывод совершенно противоположного свойства.

С него-то мы и начнем.

Дяди и родня, как ее, так и ее покойного мужа, здесь сказали нам, что она осталась почти ребенком после отца. Особенно стара­тельного воспитания ей не давали: мать — женщина, вышедшая из низменных слоев, и не умела, и не желала дать дочери образова­ния.

Здесь отметили, что мать притом не свободна от порока неуме­ренности в вине. Затем, все мы знаем, что после отца у Саши Дуб­ровиной — все так звали девушку — осталось хорошее состояние в трети капитала в торговом доме пароходства братьев Дубровиных.

Достигает Саша Дубровина пятнадцати лет. Из девочки начи­нает формироваться девушка. Просыпаются девичьи грезы, пред­вестники инстинктов будущей женщины. Засматриваются на нее молодые люди околодка. Стыдливо засматривается и она на них. К матери — засылают сватов и свах. Обвинитель отмечает, что в те­чение года было до тридцати женихов и что с одним было что-то вроде сговора,— это с каким-то греком, а с другим, судя по письму к ней от него, девушка сама объяснилась в любви, без участия матери. И вот это называют первыми признаками ее нравственной порчи.

Но разве это так? Женихи, в такой массе попытавшиеся про­сить ее руки, свидетельствуют как раз о противном. Значит, она была желанная невеста для многих и не спешила броситься на шею первому искателю. Сговор, не повлекший, однако, к браку, свиде­тельствует только о том, что она своей девичьей воли не позволила отдать без ее спроса. Обвинение не располагает никаким указанием, хотя бы от самого недостоверного свидетеля, что жених отказал­ся от невесты по причине ее сомнительного поведения. Письмо мо­ряка, памятное вам по вычурному титулу «многоуважаемая, позво­лившая назвать себя моей невестой», писанное в Ростов, к шест­надцатилетней девушке, свидетельствует только о том, что она честью дорожила, и нелегко было вырвать у нее полунамек на го­товность вступить в брак, так что искателю ее руки приходится подчеркивать молодой девушке слово, слетевшее с ее языка.

И я вас спрошу: неужели это порок? Неужели это начало тех «злодеяний», каким эпитетом обозвал эти поступки мало проду­мавший свое слово гражданский истец. Кто из нас, имея в семье молодых девушек — сестер или дочерей, не знает, что серьезному чувству, которое ведет их к алтарю, предшествуют, как эскизы предшествуют картине, мимолетные вспышки нежности, скоропроходящие печали молодого сердца?..

Нет, господа присяжные, грешно клеймить именем порока свет­лые грезы юности. Этими грезами наполнена любая начинающаяся девичья жизнь. Ссылаюсь на ваши собственные семьи: разве у вас нет того же? Разве вы отвернетесь за это от ваших детей, а не огра­ничитесь добрым советом, дабы не было ошибки в выборе?

Перехожу к истории брака с покойным мужем подсудимой. Этот момент важнее и дает место для размышлений.

Обвинителем выставлено положение, что девушка стала при­надлежать мужу еще до брака. Но, не довольствуясь этим, обвине­ние прибавляет, что девушка сама бросилась на своего избранника и, так сказать, женила его на себе.

Проверим доказательства и построенные на них выводы.

Встречу подсудимой со своим мужем рисуют нам главным об­разом два свидетеля: брат и сестра покойного Максименко. Обви­нитель останавливается преимущественно на показании сестры, как более мрачном. Брата-свидетеля, ценимого обвинителем весьма вы­соко, как и нами, найдено нужным в данном вопросе обойти.

Вот что говорит сестра: я приехала к брату, служившему у Дубровиных в конторе. Стала рыться в его грязном белье и нашла подозрительные пятна крови. Спросила брата, и он мне объяснил, что дочь хозяйки, вопреки его воле, стала с ним в такие отношения, которые прикрываются браком. Тон показания не в пользу девушки: она сама взяла себе брата свидетельницы, не дорожа своей девичьей честью. Таков рассказ летописца в юбке. Прокурор верит ему и отмечает этот факт, как доказательство развращенности под­судимой.

Летописец — брат покойного говорит другое. Прежде всего, он, как здесь установлено без возражений, был покойному вместо отца. Он воспитал его и содержал его до тех пор, пока тот не встал на свои ноги. Брат покойного, по свидетельству и по объяснению гражданского истца, действующего от имени матери покойного, человек совершенно порядочный. Он содержал всю семью. Истица свидетельствует, в лице своего поверенного, что он прекращал содержание матери только на время брачной жизни по­койного Максименко, на которого, как на более состоятельного, бы­ла перенесена повинность содержания матери, безропотно испол­нявшаяся дотоле братом-свидетелем. Со смертью покойного, Анто­нин Максименко опять заботится о матери.

Так вот этот свидетель — брат и воспитатель покойного говорит нечто другое: «Брат был со мной откровенен, как с отцом. Это бы­ла натура честная и прямая. Алчности в нем не было. Вступая в брак с Дубровиной, он тяготился неравностью состояния, — его, простого рабочего, и ее, наследницы богатого отца. Но брат мой говорил мне, что они друг друга любят, говорил еще нечто, что заставило сказать мне ему: какой тут может быть вопрос. Твой нравственный долг — жениться на ней».

Согласитесь со мной, господа присяжные, что это не то, что говорила сестра. А верить ему приходится больше. Он здесь произ­вел впечатление лучшего свойства, чем все другие, свидетели-роди­чи.

Он имел право на откровенность брата, и брат в откровенности ему не отказывал. Неестественно, чтобы тайну отношений брат передал сестре с таким цинизмом, если даже что-либо подобное было.

Но главное: надо совершенно не знать человека и девушки, чтобы доверять показанию Елизаветы Максименко. И развратные девушки родятся чистыми созданиями, и у них до поры потери чести богат запас того целомудрия, которое то стыдом, то страхом, с отвращением спасает их от бездны падения. Потеря стыда — состояние духа, приходящее много спустя после утраты целомудрия. В минуту же погибели чести девушка — всегда жертва, а не хищница. В минуту падения не она, а тот, кто убаюкивает ее страх, кто заговаривает ее стыд, кто искусными стонами возбуждает ее жалость к себе самой, — не она, а он преступен. И это не только по отношению к девушкам порядочного круга, нет, это, кажется, общее правило. Куда бы мы ни спустились, хотя бы в вертеп разврата, и там сумели бы вырвать горькое признание, исповедь падения у не­счастной жертвы греха, — мы услыхали бы и в сотый раз убедились бы, что у порога гибели девушки стоит не ее, а чужая порочная и развращенная воля.

И сближение Максименко со своей будущей женой не наруша­ло господствующего правила. Полюбил он, полюбила она. Искрен­ность обоюдных чувств была вне сомнения. Брат и шафера — друзья жениха, даже сестра его, — все здесь это удостоверили. Же­них не дождался брачных дней, и, может быть, боясь за отказ ему, бедняку, со стороны матери, подкараулил минуту, когда было лег­ко усыпить страхи девушки, и овладел ею.

Она отдалась любимому человеку. А любимый человек оказал­ся лучше тех, кому бы только победить да насмеяться над легко­верной дурочкой. Он пал и уронил, но он умел встать и поднять свою жертву.

Они вступили в брак. Нелюб он был теще, холодно встретили весть о браке богатые родные. Были помехи, так что пришлось иг­рать свадьбу в другом городе и скромно отпраздновать ее в кругу друзей.

Все, кто был на свадьбе, все здесь показали, что жених и не­веста любовно шли друг к другу, что ни она, ни он не казались идущими к венцу насильно, нехотя, по необходимости.

За вступлением в брак потянулась успокоенная, пришедшая в норму общая жизнь молодых супругов. Эту жизнь обвинение и гражданский истец также не оставили в покое, но также осветили ее односторонне, также явно несогласно с достовернейшими обстоя­тельствами дела.

Предполагалось в обвинительном акте, что супруги жили не­согласно и что Максименко горько жаловался на свою долю. Но проверка этого предположения опровергла его. Вы здесь слышали, что свидетели, посещавшие дом молодой четы, никогда не встреча­ли и тени несогласия между ними. Они жили, как все хорошие лю­ди живут. «Дай бог нам так жить», — вот какие отзывы даны здесь. Обвинителю пришлось опровергнуть это дружное единогла­сие в показаниях замечанием, что свидетели судят по обхождению супругов при чужих. Но он на чем строит свое противоположное мнение? За нас — опровергаемые, но не опровергнутые данные, за него — ничего. Мы оказываемся сильнее.

Но за нас, кроме свидетелей, говорят и документы. А мало этого, то за нас свидетельствует и самый компетентный свидетель — сам покойный. У нас есть две серии писем — от жены к мужу и на­оборот. Первые подвергались сомнению со стороны обвинения во время следствия, но во время прений эта точка зрения была остав­лена.

Вы помните эти письма молодой женщины к своему мужу. Так может писать только любящая и привязанная жена к дорогому человеку. Легко и свободно, перебегая от предмета к предмету, бол­тает жена мужу обо всех интересах дома. Серьезное денежное пору­чение, об исполнении которого жена отчитывается мужу, сменяется сообщением о скучающей собачонке. Поклоны чужих прерываются собственными ласками и зовом к свиданию. Нелюбящая и тяготя­щаяся постылым браком жена так не могла бы писать.

Но обвинение и тут ищет опоры для мрачных предположений о нравственных недостатках подсудимой. Оно указывало на след­ствии на одну вам памятную фразу, повторенную в нескольких письмах. Эта фраза почти нецензурна. Мы все ее поняли, понял и обвинитель, но почему-то пожелал от подсудимой объяснения фразы. Она не дала этого объяснения, найдя спасение своей естествен­ной стыдливости в законе молчания.

О чем свидетельствует эта вольность языка, допущенная моло­дой женщиной? Не о разврате и распущенности. Ведь она пишет не любовнику, не «альфонсу», не мимолетному знакомому. Она пи­шет мужу. Неужели же и с мужем нельзя позволить себе чересчур игривой фразы, нельзя и с ним увлечься чувственными ласками? Нет и нет.

Ни природа, ни закон не обрекают женщины на аскетизм. Це­ломудрие запрещает женщине расточать эти ласки перед чужим, требует скромности слова с чужими, но и увлечение и вольность в тайнике, доступном только супругам, не осуждается. Ведь письма эти не предназначались для света, они были такой же тайной, так же бежали от чужого уха и глаза, как бегут от них забавы и неж­ности супружеского ложа.

Живя дружно и привязываясь друг к другу, молодые не дели­ли своих средств на мое и твое. Родные дяди показали нам, что в этом отношении не было никаких перереканий между супругами, которые бы затрудняли счета с ними в конторе. Муж управлял до­мом, имея доверенность жены, ни разу не уничтоженную женой, что имело бы место, если бы супруги ссорились, особенно на почве ма­териальных вопросов. Брат покойного, Антонин, бывший попечи­телем подсудимой, свидетельствует то же самое. Мало того, он нам дал показание, восполняющее собой факт, удостоверенный пред­ставленным мной договором, по которому жена все свое состояние в торговом доме бесповоротно уступила мужу.

Вы знаете и помните это обстоятельство. Молодая Максименко почувствовала себя матерью. Первые роды страшны. Мысль о смерти носилась перед ней. Но она еще молода и не может распо­рядиться своим состоянием на случай смерти в форме завещания. Если ее не будет, то имущество перейдет к матери и дядьям. Если бы она не любила мужа, то ей это было бы все равно; да и не ду­мала бы она о других, когда страх за свой тяжелый, для многих женщин смертельный, час овладевал всем существом роженицы. Но она любила мужа, и мысль о нем стояла рядом с мыслями о себе. И вот она, не принуждаемая, сама, думая о муже, передает ему, не на случай смерти, а бесповоротно, свое право в торговле в его соб­ственность.

Что это делается не под влиянием других,— это сказывается в ее последующем поведении: она не выдает этой сделки никому, знают про нее только муж, жена да его брат. Что это не была сдел­ка принуждения, а акт сердечности, это видно из следующих отно­шений: получив эту сделку, покойный ни единым поступком не переменил своих отношений к жене и ее состоянию. Никто ни единым словом не указал на какую-либо меру, принятую мужем, что­бы лишить жену средств к жизни: на бескорыстие жены муж вто­рил взаимным бескорыстием. Слова Антонина Максименко о бескорыстии брата и о сердечных мотивах, побудивших супругов совершить нотариальное условие об уступке женой мужу своей > состояния, подтверждаются силой самых событий после совершения условия.

Чувствуя, что на этом пункте обвинение не устоит, прокурор и гражданский истец высказывают соображение такого рода: нота­риальное условие было скрыто после смерти Максименко — значит, жена не желала вовсе добровольно расстаться со своим добром.

Но брат покойного был попечителем подсудимой, когда она подписывала условие, значит, существование условия не могло быть скрыто. Условие это — не договор о займе, с потерей которого взыскатель лишается средств доказать долг, условие это — переда­ча имущества в собственность, а подобные условия, раз они совер­шены, не теряют силы с утратой акта.

Потеря купчей не ведет к потере права собственности, и копия, выданная нотариусом, попол­няет пробел утраты.

Но я уклонился в сторону. Вернемся еще к периоду брачной жизни. Я забыл напомнить вам о факте, победоносно доказываю­щем, что для подсудимой ее муж был самым дорогим человеком.

Мать ее, женщина, как мы уже знаем, грубоватая и неразвитая, была сварлива. Те жалобы, которые иногда слышал от покой­ного его брат, касались — помните его свидетельство — отношения к теще. Она любила попрекнуть зятя куском хлеба.

И вот, выведенный из терпения, Максименко уходит в гостиницу из дому.

Что же жена? Остается с матерью, отделавшись от бедняка-мужа? Нет, она уходит к нему в гостиницу делить с ним его судьбу. Это горячее, открытое предпочтение мужа матери смирило послед­нюю, и она сама пошла просить зятя вернуться в дом.

Но у обвинителя есть еще один факт, которому придается вы­дающееся значение в оценке нравственной стороны подсудимом. Выдвинуто показание Левитского, первого набросившего на подсу­димую черную тень. Левитский показывал здесь, что подсудимая обманывала мужа и вела на его глазах грязную интригу с поли­цейским офицером Панфиловым.

Свидетель этот необыкновенно счастлив в деле накопления опорочивающих подсудимую фактов. Знакомит, видите ли вы, Панфилова с Максименко он сам, желая добыть первому куму, крестную мать для имеющего родиться у Панфилова ребенка. Мак­сименко крестит. Панфилов делается другом дома и, не замеченный пока еще никем в дурных намерениях по отношению к своей куме, в один из первых визитов, когда был дома и Максименко, в при­сутствии мужа и свидетеля позволил себе выходку крайне непри­личную, — поднял ногой подол платья подсудимой, но поднял так, что все это было видно свидетелю и ничего не видно мужу, так что тот ничего и не заметил.

Не замечает никто ничего особенного в отношениях Панфило­ва, а стоило раз свидетелю отворить дверь в свою квартиру, и он опять натыкается на соблазнительную сцену: подсудимая в чужом доме, в доме свидетеля, сидит с обнаженной грудью, а рядом с ней злополучный любовник Панфилов.

Вслед за этим тот же Панфилов приходит к свидетелю и без всякой надобности предъявляет ему золотые кольца, в которых свидетель узнает кольца подсудимой, очевидно, подаренные ею лю­бовнику.

Никто не сказал здесь, чтобы покойный Максименко унижал­ся до нанесения побоев жене своей. Брат Антонин не допускает этого. Он никогда от брата не слыхал жалоб на неверность жены. Левитскому везет и в этом отношении: ему расточает жалобы покойный на жену, при нем идет потасовка — муж учит жену уму-разуму.

Правда, не все то, что рассказывал здесь Левитский, расска­зано им и на предварительном следствии. Но никто, кроме него, не давал такого оригинального объяснения причин противоречия. Обыкновенно свидетель или забыл, что говорено прежде, если прежнее, по напоминании, ему кажется вероятнее позднего показа­ния; или свидетель настаивает на позднем показании, утверждая, что следователь его не понял, и он подписал неверно воспроизве­денное показание. Но у Левитского — все особенное: он писал пока­зание собственноручно, и, видите ли, оно, по его словам, оттого и неверно, что он сам писал его.

Приняв во внимание, что он — свояк потерпевшему, а главное, что он уже очень счастлив в умении появляться на место свиде­тельствуемых событий, я не могу его признать столь же достовер­ным, сколь он счастлив. Уж эти счастливые свидетели! Отворят двери, — видят сцену неверности жены; уронят перчатку и нагнут­ся поднять ее, — и в то же время в щелку замка заметят повод к разводу со стороны мужа. В консисторских производствах эти счастливцы давно известны и составляют больное место бракораз­водного процесса. Не думаю, чтобы они упрочились на суде состя­зательном.

Устранив это показание, мы обо всей панфиловской истории имеем от Антонина Максименко только одно, конечно, верное сведение. Брат ему ничего подобного сказанному Левитским не переда вал, а жаловался на Панфилова, что он ведет себя неприлично (Панфилов пил), и спрашивал Антонина, может ли он выгнать его из дома, если не хочет принимать.

Итак, до 1888 года, вопреки мнению обвинения, жизнь супру­гов Максименко не только не хуже жизни обычного, средней руки и среднего счастья семейства, но дает нам достаточный запас дан­ных утверждать, что взаимная привязанность у них все крепла, что не было никаких причин для размолвки, что не было ни резких уклонений от супружеского долга у жены, не было никаких черт в характере мужа, обещавших в будущем строгого деспотичного домовладыку.

А вы забыли, скажут мне, что в одном из писем подсудимой, вами здесь принятом как доказательство, есть указание на то, что супруг стеснял жену, не позволяя ей распорядиться покупкой баш­маков и платья, так что она выпрашивает у него позволение купить себе то и другое, указывая, что иначе ей не в чем ходить.

Такое указание в письме есть. Оно писано перед праздником Пасхи, когда муж замешкался приездом домой. В связи с теми по­казаниями, какие давали здесь родные подсудимой о том, что она ни в чем недостатка не терпела, что касса торгового дома не была замкнута для вдовы и ее дочери, что Максименко не запрещал вы­давать доходы своей жене и не заявлял на них своего права, а рав­но в связи с показаниями родни покойного, что он не был ни тира­ном, ни алчным, а скорее тяготился тещей и был уступчив, я считаю себя вправе истолковать это место в письме согласно с об­щим тоном жизни супругов.

Жена ждет мужа к празднику, а муж говорит ей, чтобы подож­дала его покупать праздничные обновы, — ведь так приятно вместе встречать праздник и готовиться к нему вместе, начиная с покупки обнов. И вот жена ждет. Но праздник близко, а обнов еще нет. Бо­ится молодая женщина остаться без новенького платья и, быть мо­жет, без новых дорогих башмаков, которые так красят маленькую ножку, и просит мужа либо приезжать скорее, либо дозволить ей уж самой заняться своими нарядами. Всякое иное толкование пись­ма шло бы вразрез с прочими данными процесса. Тирания мужа, доходившая до того, что его богатая жена сидит разутая и разде­тая, требовала бы проявления наружу его характера в более суще­ственных фактах их экономических отношений. А мы уже знаем от свидетелей, даже вызванных обвинением, совсем другое. Остается этих свидетелей вычеркнуть. Но тогда что же у обвинения останется?

Теперь мы переходим ближе к трагическому месту процесса. Появляется Резников. Краски сгущаются. Факты делаются уже чрезвычайно важными, потому что их приходится относить к при­званным дать ответ обвинению подсудимым. Противоположные объяснения здесь уже имеют другой характер: ослабляя подозрение против одного, они усиливают его против другого. Но если где-либо мои соображения, высказанные в интересах подсудимой, будут вредны для другого и, вопреки моему желанию, будут неверны, за­ступник за второго подсудимого, да и вы сами исправите их.

Смею надеяться, однако, что, вступив в область самых опасных фактов и улик, я успел доказать вам, что до этого момента про­шедшее Александры Максименко не навлекает на себя подозрения, что в этом прошлом нет поводов к ненависти, к страданию, к страст­ному желанию, хотя бы ценой преступления, выйти на волю, что прошлое рисует нам ее мужа таким человеком, около которого жи­вется легко, по крайней мере, сносно.

Отсюда: обвинение обязано в этом периоде, к которому мы подходим, найти мотивы к убийству Максименко; эти мотивы, если оно хочет обвинять обоих, распределить между ними; здесь найти улики, подкрепляющие мотивы, и затем доказать, что мотивы эти общие, что цели — одни и что им соответствуют общие и согласные действия подсудимых.

Мне же представляется, что этих условий основательного, тре­буемого законом обвинения в деле нет.

Появляется в доме молодой четы Резников. Вы его сами види­те. Это человек, которому нет еще и двадцати лет, шустрый и юр­кий. По-видимому, в нем течет та кровь, с которой у нас сложилось предположение о ловкости, услужливости, умении сделаться необхо­димым в доме, где ему отворили двери. Введен он в дом самим покойным. Благодарный по природе, чем-то обязанный в годы нуж­ды отцу Резникова, Николай Максименко отплатил отцу тем, что пристроил сына в контору своего пароходства, а затем познакомил его и со своей женой. Через сына Резникова с подсудимой подружи­лась вся семья, которая стала бывать у Максименко. В минуту смер­ти жертвы рассматриваемого преступления в доме его, кроме родни, мы видим именно Резниковых.

Резников для дома средней руки — интересный знакомый. Он занимателен, он заметно культурнее той среды, какая обыкновен­но бывала у Дубровиных. Это не образованный человек, не разви­той в лучшем смысле слова, но он вкусил, по крайней мере, внешних благ цивилизации. Я называю этих людей людьми уличной культу­ры, то есть нахватавшимися тех сведений и усвоившими те приемы и условия культуры, которые, как общеупотребительные слова ино­странного модного языка, чаще других раздаваясь в разговоре, делаются достоянием и тех, кто не знает вовсе этого языка.

Он, повторяю, принят в доме, он сумел понравиться и жене и даже ее неуживчивой матери…

Как далеко зашли его успехи относительно подсудимой, след­ствие не дало неопровержимых доказательств ни в пользу предпо­ложений прокурора, ни в пользу основательного опровержения его мнения.

Предположение, выходящее из показания Португалова о бо­лезни Резникова и одновременной болезни подсудимой Максименко, набрасывает тень на последнюю; но оно находит себе противопока­зание в истории с бочонком, когда молодая женщина могла надор­ваться и получить здесь названную болезнь. Правда, эту болезнь Португалов назвал заразной; но ошибки вообще в диагнозе воз­можны, а в таких болях, как женские немочи известного сорта, ошибки далеко не редкость.

Но я готов допустить и здесь уступку прокурору. Я готов ду­мать, что Резников увлек Максименко, увлек до падения. Но тогда, раз увлечение имело место, раз женщина пожертвовала долгом, не стесняясь именем жены, — тогда удовлетворенная страсть, резких проявлений которой следствие не констатировало, равно как не удо­стоверило, чтобы покойный муж серьезно тревожился этим увлече­нием и противополагал ему сильные препятствия, — тогда, говорю не раздраженная препятствиями страсть не давала, сама по себе, достаточного повода для такой развязки, какую предполагает обвинение.

В руках обвинения есть довод, направленный против Резникова. Для него интересно было быть возлюбленным богатой хозяйки. Но положение слуги-друга опасно. Узнает и прогонит муж, да и сама хозяйка, охладев, не задумается расстаться с предметом своей сла­бости. Нет, уж если судьба помогла сделаться любовником, то отче­го не попытаться упрочить место, сделавшись хозяином своей хо­зяйки, благо случай дает возможность скрыть следы преступления исходом болезни, начинающей, к несчастью, проходить.

Но этот довод, раз на него обращено внимание, разделяет, а не соединяет подсудимых. Что интересно одному, то прямо не вхо­дит в расчеты другого…

Не могут не отметить еще одного обстоятельства, — что к пе­риоду предполагаемого романа относятся свидетельские показания, письма супругов, доказывающие, что никакой резкой размолвки между ними не было, что жизнь их не была невозможной и что к этому времени относятся показания врача Португалова о резких отзывах о покойном Максименко со стороны одного Резникова.

Для единства цели, для зарождения одной и той же преступ­ной мысли, для союза двух злобно настроенных воль надо доказать наличность непреодолимых иным путем препятствий на дороге этих двух лиц, надо доказать, что страсть, неудовлетворенная страсть, или обоюдно разделяемая ненависть к покойному одушевляла обоих предполагаемых преступников и объединяла их в одно демониче­ское лицо, — но этого-то и не доказано.

Чтобы восполнить это требование, обвинению приходится жертвовать цельностью плана своих соображений, приходится, вместо задуманного характера «развращенной натуры», перегримми­ровать подсудимую в строгую женщину, которая пала, но желает подняться до порядочной, для чего и задумано ею преступление: отравление первого мужа, чтобы открыть дорогу для второго.

Второе препятствие на обвинительном пути — условие, по ко­торому жена уступила все свои права в торговом деле мужу, усло­вие, в силу которого не перестает верить наследник покойного, Ан­тонин Максименко, здесь отбрасывается таким образом: оно — спорно, и, кроме того, его похитили в момент смерти, рассчитывая на то, что таким образом все права покойного утратились.

Но, как я уже говорил, условие о передаче прав собственности на вещь, раз оно совершено гласно, время, место и содержание сдел­ки известны заинтересованным лицам, не уничтожается с потерей акта: это не долговой документ, где с потерей его уничтожается доказательство сделки и на ней основанного права.

Это условие отрезало дорогу ей от ее имущества. И если бы ее тяготило супружество и тяготила между прочим и материальная зависимость от мужа, то она попыталась бы какими-нибудь сред­ствами, лаской и просьбами, во время болезни уговорить мужа быть таким же заботливым о ней, как была заботлива она о нем, когда боялась смерти от родов. Но, мы знаем, что никакой подоб­ной просьбы не было, ибо, делая все, что от нее зависит, для здо­ровья мужа, она не ожидала не только намеченной, но даже и есте­ственной смерти от болезни.

В ином положении к этой улике стоит Резников. Условие о пе­редаче прав было заключено женой с мужем без особой огласки: ни мать, ни дядя не знали о ней — его не оглашали. Знали участ­ники да то лицо, которому перейдет наследство после смерти покой­ного, — его брат. Значит, жена укрыть его не могла. Но существо­вание его не известно было Резникову. Будь жена с ним в союзе преступления, совершай они вместе задуманное зло, расчетливые инстинкты Резникова оставили бы след в мерах к обеспечению утраченного имущества.

Отметив различие целей подсудимых до наступления злопо­лучного дня смерти и начала последней болезни покойного, я пере­хожу к последнему моменту дела.

Максименко заболевает тифом в городе Калаче, где с ним его жена. Она там уже несколько месяцев и ни по ком не скучает, ни­куда из Калача не едет. В Калач она уехала вскоре после мужа, как это, кажется, бесповоротно установлено здесь, вопреки неясным показаниям сторожа и Дмитриевой, разошедшихся с прислугой и родней, которым эти события домашней жизни лучше известны.

Если бы жена тяготилась мужем, если бы смерть была желан­ной мечтой ее, то к чему было ей тревожиться о состоянии его здоровья и везти его в Ростов, где медицинский персонал надежен и многочислен и где каждая минута жизни больного будет прохо­дить на глазах родни и его, и ее?

Но она, едва заболел муж, как и следует жене, посылает за врачом в ближайший город Царицын, где медики опытнее медиков Калача, по совету врачебному везет больного в Ростов, везет, не боясь быть с заразным больным в одной каюте, спеша с ним, чтобы скорей воспользоваться надежной медицинской помощью не на своих тихоходах, а на первом пассажирском пароходе.

В Ростове она немедленно посылает за Португаловым и по со­вету близких проверяет его лечение консультацией врача Лешкевича.

В то время, как раздраженный Португалов, бросая взор назад, но взор уже отуманенный обидой, осуждает ее холодность к боль­ному и безучастность, врач Лешкевич, спокойный наблюдатель происходившего, говорит, что ничего бросающегося в глаза не было и жена вела себя, как жена. А родные и посетители больного гово­рят, что она ухаживала за ним, как и следует.

Я допускаю, что и Португалов имел данные к своему слову. Но он забывает, что больной был болен тифом, болезнью заразной по общему мнению. Отчего же не допустить, что боязнь иногда застав­ляла жену отходить от постели больного, чтобы подышать свежим воздухом?

Вопрос жены к врачу: «Умрет мой муж? », — так не пришед­шийся по душе Португалову… — вопрос естественный. Важен тон, которым он сказан. Простая, по стилистике не обработанная речь простой женщины в вопросе с подобной расстановкой могла вклю­чить самую тревожную мысль об исходе болезни.

Итак, предшествующие дню смерти обстоятельства не дают разгадки вопроса, кто убил покойного. Приходится обратиться ко дню преступления и к последующим дням, когда содеянное зло должно было вызывать известное поведение и образ действий ви­новников.

Во весь день смерти Максименко, когда мать подсудимой, не любившая зятя, своим счастливым «алиби» отклонила от себя по­дозрение, когда так тщательно доказано членами семьи Резникова, что и он значительную часть дня пробыл дома, хотя не опровергнуто, что, однако, он несколько раз приходил к больному и был с ним во время припадков болезни, — жена не отходила от больного и не устраивала себе преднамеренных доказательств физической невоз­можности для нее быть виновницей смерти мужа.

Она не отрицает, что носила ему последний стакан, когда, вернувшись от Дмитрие­вых, он попросил дать себе чаю. Этот стакан для обвинителя — са­мая сильная улика.

Но не говоря уже о том, что по данным экспертизы, количест­во мышьяка, обнаруженного в трупе, требовало большого количест­ва выпитой жидкости, а по данным обвинения, жена вынесла едва отпитый стакан сейчас же и назад, не говоря о том, что свидетели, сидевшие за самоваром, — Марья Васильевна и Большакова, утвер­ждают, что стакан был вынесен совсем не отпитый или чуть отпитый, — я обращаю ваше внимание на то, что стакан был вынесен и поставлен на тот же стол, перед теми же людьми, причем подсу­димая сама вскоре ушла назад к больному, а стакан уже прислугой был вылит в полоскательную чашку.

Я прошу вас сообразить: стала бы отравительница, поднеся отраву мужу, ставить стакан с тем же отравным чаем на стол, где его могли нечаянно выпить, благо чай был в накладку, и нечаян­ная отрава выдала бы преступницу?

Спокойствие, с которым жена носила чай и возвратилась, ука­зывает, что в чае или посуде отравы не было или подсудимая не­ знала о ней, а отрава была дана чьей-либо посторонней рукой, быть может, побывавшей тут же в доме или и в эту минуту туг находившейся.

Вечером больной почувствовал боли. У постели был Резников. Чужих никого. Дмитриевы ничего не знают. Португалов, сочтя боль­ного выздоровевшим, к ним не придет. Чего бы лучше, если жена знает, что ею дано мужу, а Резников — ее сообщник, молчать и не вызывать врача; но жена требует врача, и Резников не может откло­нить ее от желания, а должен ехать за Португаловым.

Лекарства прописаны. Но, по замечанию Португалова, касто­ровое масло не развязано, а микстура едва тронута. Обвинение го­ворит, что это — улика против жены, доказательство ее нежелания спасти мужа.

Но ведь если она отравила, а лекарство, как и доктор, ею вы­писано лишь для отвода подозрения, то что мешало ей девать ле­карство — ведь это было не противоядие, а бесполезное против яда средство?

Доктор Португалов ставит в вину жене, что она в эту ночь легла отдохнуть, когда муж умирал. Обвинение подчеркивает эту же улику.

Но они забывают, что, не зная об отраве, а зная, что утром врач считал больного уже выздоровевшим, жена могла временные боли считать за проходящий припадок и позволить себе отдохнуть после многонедельного ухода за больным, надорвавшего силы.

Наоборот, если бы подсудимая знала, что происходит с му­жем, она, полная тревоги за исход своего зла и просто по закону потревоженной совести, не провела бы ночи спокойно.

Максименко скончался. Португалов требует вскрытия. Неже­лание жены уродовать труп вообще естественно. Это нежелание ста­ло бы подозрительно, если бы от нее исходили средства обойти вскрытие и приемы, подрывающие веру в достоинство врача, потре­бовавшего вскрытия. Но мы знаем, что это выдумка не ее сочи­нительства.

Покойного хоронят. Опять только Португалову и Дмитриевым кажется, что вдова слишком равнодушна к убитому. Но все родные, даже знакомые, этого не говорят, а свидетельствуют противное. Она плакала дома, и ее уводили в комнату; она была подавлена горем у гроба. А когда мы спросили жену одного из ее дядей, Дубровину, о том же, то она нам дала глубоко поучительный пример практиче­ской справедливости, который не лишне бы помнить свидетелям Португалову и Дмитриевым: «Вдова стояла у гроба, как прилично всем в ее положении, а глубока ли или неглубока была ее печаль, свидетельствовать не берусь,— ведь не в моем это было сердце».

Из послепохоронных данных отмечено здесь, что вдова в пер­вые же дни уходила ночевать к Резниковым. Но забыли одно, что в доме Резникова в пяти комнатах жили семь человек, и у предпо­лагаемого сотрудника по преступлению не было особой комнаты, а подсудимая ночевала с сестрой его. Причина же ухода так проста — в доме Максименко не было ни одного мужчины, одни трусливые старухи. Бояться остаться в доме, где был покойник, так естествен­но. Обычное явление, что для успокоения оставшихся в живых их уводят к знакомым.

Впрочем, я не отрицаю, что семья Резникова, видимо, ухажи­вала за вдовой и при жизни, и по смерти ее мужа. Но это не улика против нее.

Подсудимую видели вскоре, около шести недель спустя по смер­ти мужа, в театре, вместе с Резниковыми и с матерью.

Это, конечно, очень скоро. Но не будем требовать от жизни ли­цемерия. Простая среда и не знает его. Тогда как в высших слоях общества приличие налагает оковы далее внутреннего побуждения, но зато и превращает эти оковы в простые символы скорби, в роде флера и крепа, да платьев установленного цвета, что не мешает слишком скоро и повеселиться, и потанцевать, пожалуй, со знамени­тым ограничением: «Танцуем мы, но только с фортепьяно», — про­стая жизнь делает иначе: она плачет, пока плачется, и, когда прой­дут дни плача, живо входит в колею обычных забот и радостей.

Едва ли это неприлично. В простой жизни так мало действитель­ных радостей, так много невзгод, что прибавлять к последним еще искусственные, право, не следует.

Слухи о сговоре в сороковой день опровергнуты, а знаменитое объяснение Резникова с Антонином Максименко о намерении его вступить в брак с вдовой — факт много говорящий, но не по адре­су подсудимой.

Во время следствия, сидя в остроге, Максименко хлопотала, вопреки мнению следователя, о вторичном вскрытии, которое реши­тельно установило отравление. Если бы она отравила, то стала ли бы она добиваться доказательства против себя. Прокурор признал, что это факт.

Больше в деле нет ничего. Обвинителю приходится иметь счет с этими данными. Мне кажется, что они не дают ему логического и юридического основания привлекать обоих подсудимых вместе.

Обвинение ошиблось в пользовании одним бесспорно умным правилом практической юриспруденции. Оно гласит, что при иссле­довании какого-либо преступления самое вероятное направление для следователя — в сторону заинтересованных в преступлении.

Да, это так; но если предполагается несколько заинтересован­ных, то, прежде чем остановиться на всех, надо выяснить природу преступления: таково ли оно по данной форме совершения, что тре­бует участия нескольких воль и сил. Если у меня в доме дурная прислуга и у меня в одну ночь пропала такая масса вещей, что од­ному или двоим не успеть сделать этого, я основательно заподозреваю массу служащих; но если у меня пропал со стола бумажник, при доступности кабинета всей прислуге, то необходимость совмест­ного участия в преступлении нескольких лиц не требуется. Только положительные данные могут заставить власть привлечь группу, без них же природа содеянного зла не оправдывает общего подо­зрения.

В нашем деле та же история. Отрава — действие, не требую­щее участия многих сил. Здесь всего нужнее момент и тайна. Поэто­му для привлечения двух лиц нужна достаточная причина к подоб­ному предположению.

Но вы знаете, что и здесь, и в обвинительном акте распреде­ление ролей в преступлении не указано, даже названо это распреде­ление безразличным или неважным. И здесь упоминалось, что яд дан либо в чае, либо в сельтерской.

Но если первое, то к чему сюда позвали Резникова? Тогда на­до обвинять только мою клиентку, а для Резникова, отсутствовав­шего в момент отравления, искать иной формы пособничества.

Если в чае яда дать не могла подсудимая, если и вас, как и меня, открытый образ действий ее во время подачи чая мужу и отсутствие цели отделаться от мужа, человека не злого и не тирана, и, наоборот, невыгодность подобного действия, которое разоряет ее, передавая ее состояние в чужие руки, — если все это и вас распо­лагает не доверять выводам, сделанным из недостаточных данных, то нет места ее содействию, и нет надобности иному лицу в сотова­рище, далеко не представляющем из себя умного и надежного сообщника, каковой она была и по летам, и по развитию.

Где же тогда виновник и кто он? Неужели же отпустить при­влеченных, не указав достойную для правосудия жертву? Не раз­разятся ли тогда на вас и на нас люди, подрывающие способность вашу служить делу правосудия? Что скажут о вас?

Не дело защиты указывать виновника, — ее дело отстаивать того, чья вина не доказана или опровергнута.

Правосудие — вовсе не путь, которым, как жребием, выде­ляется из общества жертва возмездия за совершившиеся грехи, очищение лежащего на обществе подозрения.

Правосудие есть всестороннее изыскание действительного ви­новника, как единственного лица, подлежащего заслуженной казни.

Вы являетесь в этой работе лицами, содействующими от общества законной власти, поставленной на страх злодеям, на защиту непо­винных. Являясь сюда, вы несете не беспринципную власть народ­ную карать или миловать, — страшно было бы жить там, где суды по произволу убивали бы неповинных и провозглашали бы дозволительность и безнаказанность злодеяний самих в себе.

Только в этом случае были бы правы ваши порицатели.

Но если вы принесли сюда здравое понимание вашего положе­ния, положения людей, исполняющих повинность государству, тогда не опасайтесь ничего, кроме неправды, в вашем приговоре.

Если вы будете требовательны к доказательствам обвинения, если трусливость перед тем, что скажут о вас, не заставит вас уни­зиться до устранения рассудительности в вашем решении, — вы только исполните вашу миссию.

Законодателю дороги интересы своих подданных, и чтобы нап­расно не погиб человек жертвой ограниченности всякого человече­ского дела, он, вручая органам своей воли суд и преследование, тре­бует от них проверки своих взглядов, прежде чем дать им перейти в грозную действительность карающего правосудия.

И вот, в глубоко гуманной заботе о неприкосновенности челове­ческой личности, прежде чем слово обвинения перейдет в слово осуждения, перед вами представительствуем мы, представительству­ем не напрасно и не вопреки интересам закона, а во имя его. Если обвинение есть дело высокой государственной важности, то защита есть исполнение божественного требования, предъявляемого к чело­веческим учреждениям.

Но и этим не ограничивается забота законодателя о чистоте и достоинстве судебного приговора.

Чтобы органы власти не впадали в невольные ошибки, тяжело отражающиеся на участи личностей, привлеченных к суду, им пред­писано проверять их окончательные выводы путем, исключающим ошибки в сторону осуждения невиновного почти до невозможности противного.

На суд призываетесь вы, люди жизни, не заинтересованные в деле иными интересами, кроме интересов общечеловеческой прав­ды, и вас спрашивают о том, производит ли общая сумма судебного материала на вас то же впечатление, какое произвела на органы вла­сти. Если да, то власть успокаивается на том, что ею сделано все и выводы ее суть те же, какие сами напрашиваются на ум всякого честного человека; если нет, — то власть считает, что сомнение существует, и не решается дать ход карающему приговору.

Останьтесь верны этому призванию вашему: не умаляйте силы улик, но и не преувеличивайте их, — вот о чем я вас прошу. Не преувеличивайте силу человеческих способностей в изыскании раз­гадки, если таинственные условия дела не поддаются спокойной и ясной оценке, но оставляют сомнения, не устранимые никакими выкладками. Тогда, как бы ни не понравилось ваше решение тем больным умам, которые ищут всякого случая похулить вашу рабо­ту, вы скажете нам, что вина подсудимой не доказана.

Если вы спросите меня, убежден ли я в ее невиновности, я не скажу: да, убежден. Я лгать не хочу.

Но я не убежден и в ее виновности. Тайны своей она не пове­рила, ибо иначе, поверь она нам ее и будь эта тайна ужасна, как бы ни замалчивали мы ее, она прорвалась бы, вопреки нашей воле, если бы мы и подавили в себе основные требования природы и долга.

Я и не говорю о вине или невиновности; я говорю о неизвест­ности ответа на роковой вопрос дела.

Не наша и не обвинителя это вина. Не все доступно человече­ским усилиям.

Но если нет средств успокоиться на каком-либо ответе, успо­коиться так, чтобы никогда серьезное и основательное сомнение не тревожило вашей судейской совести, то, и по началам закона, и по требованию высшей справедливости, вы не должны осуждать привлеченную или обоих, если все сказанное равно относится и к нему.

Когда надо выбирать между жизнью и смертью, то все сомнения должны решаться в пользу жизни.

Таково веление закона и такова моя просьба.

Подсудимый был оправдан.