Господа присяжные заседатели!

Страшная и многоголовая гидра — предубеждение и с нею-то прежде всего приходится столкнуться в этом злополучном деле. Злополучном с первого судебного шага, злополучном на всем даль­нейшем протяжении процесса.

Преступление зверское, кровавое, совершенное почти над ре­бенком, в центре столицы на фешенебельном Невском, всех, разу­меется, потрясло, всех взволновало. Этого было уже достаточно, чтобы заставить намного потерять голову, даже тех, кому в подоб­ных случаях именно следовало бы призвать все свое хладнокровие. Ухватились за первую пришедшую в голову мысль, на слово по­верили проницательности первого полицейского чина, проникшего в помещение гласной кассы ссуд и увидевшего жертву, лежащую на кресле с раздвинутыми ногами и задравшейся юбкой. В одной этой позе усмотрели разгадку таинственного преступления.

Достаточно было затем констатировать, что хозяином ссуд­ной кассы был не кто иной, как Миронович, прошлое которого будто бы не противоречило возможности совершения гнусного пре­ступления, насилия, соединенного с убийством, и обвинительная формула была тут же слажена, точно сбита накрепко на нако­вальне. Не желали идти по пути дальнейшего расследования!

Первую мысль об «изнасиловании» покойной Сарры подал околодочный надзиратель Черняк. Кроме «раздвинутых» ног и «приподнятой юбки», в наличности еще ничего не было. Но вся­кая мысль об убийстве с целью грабежа тотчас же была беспово­ротно оставлена. Когда вслед за Черняком в квартиру проник помощник пристава Сакс (бывший судебный следователь), дело было уже бесповоротно решено. Проницательность «бывшего» судебного следователя была признана непререкаемой. Она-то с бес­сознательным, упорством стихийной силы и направила следствие на ложный путь. К часу дня 28 августа (то есть дня обнаружения убийства), когда налицо были все представители, (вплоть до самых высших) следственной и прокурорской власти столицы, слово «изнасилование» уже, как ходячая монета, было всеобщим достоянием.

Тут же после весьма «оригинального» судебно-следственного эксперимента, о котором речь ниже, Миронович был арестован и отправлен в дом предварительного заключения. На следующий день, 29 августа, весь Петербург знал не только о страшном убий­стве, но и о «несомненном» виновнике его — Мироновиче. Против «злодея», недаром, едва ли не на самом месте совершения пре­ступления, была принята высшая мера предосторожности — безу­словное содержание под стражей. С этого момента «убийство Сар­ры Беккер» отожествилось с именем Мироновича в том смысле, что «убийца» и «Миронович» стали синонимами. От этого первого (всегда самого сильного) впечатления не могли отрешиться в те­чение всего производства дела, оно до конца сделало ужасное дело. Мироновича предали суду.

А между тем даже и тогда, на первых порах, в деле не име­лось абсолютно никаких данных, которые давали бы право успо­коиться на подобном «впечатлении».

Характерно отметить, насколько пестовали и лелеяли это «первое впечатление», насколько прививали его к сознанию обще­ства на протяжении всего предварительного «негласного» следст­вия.

Пока речь шла о виновности именно Мироновича, в газетах невозбранно печатались всякого рода сообщения. Зарудный, на­пример, на все лады жевал и пережевывал данные, «уличающие Мироновича», и прокурорский надзор молчал, как бы поощряя усердие добровольцев печати в их лекоковском рвении. Но как только появилась на сцену Семенова и одна из газет вздумала поместить об этом краткую заметку, прокурорский надзор тотчас же остановил дальнейшее «публичное оглашение данных следст­вия». Гласность именно в эту минуту оказалась почему-то губи­тельной. Так и не удалось сорвать покров таинственности с «пер­вого впечатления», которое до конца осталось достоянием право­судия.

Что же было в распоряжении властей, когда Миронович был публично объявлен убийцей и ввержен в темницу?

Прошлое Мироновича воспроизводится в обвинительном акте не только с большой подробностью, оно им, так сказать, сма­куется в деталях и подробностях. В этом прошлом обвинительная власть ищет прежде всего опоры для оправдания своего предполо­жения о виновности Мироновича. Но она, по-видимому, забывает, что как бы ни была мрачна характеристика личности заподозрен­ного, все же успокоиться на «предположении» о виновности нельзя. Ссылка на прошлое Мироновича нисколько не может об­легчить задачи обвинителям. Им все же останется доказать винов­ность Мироновича. Этого требуют элементарные запросы право­судия.

Раз «прошлое» Мироновича и «характеристика его личности» заняли так много места в обвинительном акте и еще больше на суде — нам, естественно, придется говорить и об этом. Но как от этого далеко еще до его виновности, будь он трижды так черен, каким его рисуют!

Да позволено мне будет, однако, ранее посильной реабилита­ции личности подсудимого отделаться от впечатлений, которые навеяны совершенно особыми приемами собирания улик по настоя­щему делу. Они слишком тяготят меня. Не идут у меня из голо­вы два момента следствия: одно из области приобщения улики, другое — из области утраты таковой. Я хотел бы сказать теперь же об этом несколько слов и не возвращаться к этому более.

Утрачено нечто реальное, осязаемое. Вы знаете, что в первый же день следствия пропали волосы, бывшие в руках убитой де­вочки. Если бы они были налицо, мы бы сравнили их с волосами Семеновой. Если бы это «вещественное доказательство» лежало здесь, быть может, даже вопроса о виновности Мироновича боль­ше не было. Волосы эти не были седые, стриженые, какие носит Миронович. Волосы эти были женские, черного цвета. Они были зажаты в руках убитой. Это была, очевидно, последняя попытка сопротивления несчастной. Эти волосы могли принадлежать убий­це. Но их нет! Они утрачены. Каждый судебный деятель, пони­мающий значение подобного «вещественного доказательства», легко поймет, что могло быть вырвано из рук защиты подобной утратой.

По рассказам лиц, отчасти же и виновных в их утрате, нас приглашают успокоиться на мысли, что это были волосы самой потерпевшей. В минуту отчаяния она вырвала их из своей собст­венной головы.

Но не забывайте, что это только посильное «пред­положение» лиц, желающих во что бы то ни стало умалить значе­ние самой утраты. Устраненный от производства дальнейшего следствия Ахматов этого предположения удостоверить на суде не мог. Положенный на бумагу единственный волос, снятый с покой­ной, «по-видимому», оказался схожим с волосами потерпевшей, но не забывайте при этом, что волосы покойной Сарры и Семеновой почти («или по-видимому»— как хотите!) одного цвета. При таком условии защита вправе печалиться об утрате волос, тем бо­лее, что единственно уцелевший волос мог действительно выпасть из головы самой потерпевшей. Но такого же ли происхождения была та горсть черных волос, зажатых в руке убитой, об утрате которых повествует нам обвинительный акт,— останется навсегда вопросом. Мы знаем только, что эти волосы были «черные»… Но ведь и у Семеновой волосы несомненно черные.

Как бы в компенсацию этой несомненной «вещественной» ут­раты предварительным следствием приобщено нечто невещественное.

Я затрудняюсь назвать и характеризовать эту своеобразную «улику», отмеченную на страницах обвинительного акта.

Очень подчеркивалось, подчеркивается и теперь, что Миро­нович не пожелал видеть убитой Сарры, что он уклонялся вхо­дить в комнату, где находился ее труп, несмотря на неоднократ­ные «приглашения». Ссылался он при этом на свою нервность и «боязнь мертвецов» вообще»

Казалось бы, на этом и можно было поставить точку, делая затем из факта выводы, какие кому заблагорассудится. Дальше идти не представлялось никакой возможности уже в силу катего­рического содержания 405 статьи Устава Уголовного судопроиз­водства, воспрещающей следователю прибегать к каким бы то ни было инквизиционным экспериментам над обвиняемым, некогда широко практиковавшимся при старом судопроизводстве. Следо­ватель на это и не пошел. Но в обвинительном акте на белом чер­ным значится так: «…но в комнату, где лежал труп, он (Миронович), несмотря на многократные приглашения, не пожелал войти, отказываясь нервностью, и вошел туда только один раз и то вследствие категорического предложения прокурора С. — Петербург­ской судебной палаты Муравьева».

Как же отнестись к этому процессуальному моменту? Занять­ся ли подробным анализом его? Лицо, произведшее над обвиняе­мым этот психологический опыт, не вызвано даже в качестве сви­детеля. Мы бессильны узнать детали. Нам известно только, что Миронович в конце концов все-таки вошел в комнату, где лежал труп Сарры. В обморок он при этом не упал… Не хлынула, по-видимому, также кровь из раны жертвы… Думаю, что обвинитель­ный акт, при своей детальности, не умолчал бы об этих знамена­тельных явлениях, если бы «явления» действительно имели место.

Итак, никакой, собственно, «психологии» в качестве улики этот процессуальный прием не дал. Да и психология-то, правду сказать, предвкушалась какая-то странная. Бесчеловечно застав­лять глядеть человека на мертвеца, когда этот человек заявляет, что он мертвецов боится.

При всей своей очевидной незаконности эксперимент к тому же оказался и безрезультатным.

Приобретение не стоит, таким образом, утраты, хотя в одина­ковой мере приходится поставить крест и на том и на другом «доказательстве».

Возвратимся к более реальным данным следствия.

Особенно охотно и тщательно собиралось все, что могло неблагоприятно характеризовать личность Мироновича. Но и су­губая чернота Мироновича все же не даст нам фигуры убийцы Сарры Беккер. Недостаточно быть «бывшим полицейским» и «взя­точником» и даже «вымогателем», чтобы совершить изнасилова­ние, осложненное смертоубийством. С такими признаками на сво­боде гуляет много народа. Стало быть, придется серьезно считаться лишь с той стороной нравственных наклонностей Мироно­вича, которые могут иметь хотя бы какое-нибудь отношение к предмету занимающего нас злодеяния.

Что же приводится в подтверждение предполагаемой половой распущенности Мироновича, распущенности, доходящей до эксцес­сов, распущенности, способной довести его до преступного насилия? Констатируется, что, имея жену, он жил ранее с Филиппо­вой, от которой имел детей, а лет семь назад сошелся с Федоро­вой, с которой также прижил детей.

Ну, от этого до половых «эксцессов», во всяком случае, еще очень далеко! Притом же жена Мироновича, почтенная, преклон­ных уже лет женщина, нам и пояснила, как завязались эти связи. Вследствие женской болезни она давно не принадлежит плотски мужу. Он человек здоровый, сильный, с ее же ведома жил сперва с Филипповой, потом с Федоровой, и связь эта закреплена време­нем. Детей, рожденных от этих связей, он признает своими. Где же тут признаки патологического разврата или смакования поло­вых тонкостей? Здоровый, единственно возможный в положении Мироновича, для здорового человека, осложненный притом самой мещанской обыденностью, выход. Нет, — было бы воистину лице­мерием связи Мироновича с Филипповой и Федоровой, матерями его детей, трактовать в виде улик его ничем ненасытимой плот­ской похоти!

Надо поискать что-нибудь другое. Когда очень тщательно ищут, всегда находят. А здесь наперебой все искали, очень хоте­ли уличить «злодея».

Прежде других нашел Сакс («бывший следователь»). Он сослался на свидетельницу Чеснову, будто бы та заявила ему что-то о «нескромных приставаниях» Мироновича к покойной Сарре. Это Сакс заявил следователю, подтверждал и здесь на суде. Но Чеснова, как у следователя, так равно и здесь, отвергла эту ссылку. Она допускает, что «кто-нибудь» другой, может быть, и говорил об этом Саксу, но только не она, так как «подобного» она не знает и свидетельницей тому не была. Ссылка Сакса оказа­лась во всяком случае… неточной. Правосудие нуждается в точ­ности.

К области столь же «неточных» сведений следует отнести и Довольно характерное показание добровольца-свидетеля Висковатова. Он сам, никем не вызванный, явился к следователю и поже­лал свидетельствовать «вообще о личности Мироновича».

Показа­ние это имеет все признаки сведения каких-то личных счетов, на чем и настаивает Миронович.

Но возьмем его, как вполне искреннее. Насколько оно объек­тивно, достоверно?

Висковатов утверждает, что лет десять тому назад Миронович совершил покушение на изнасилование (над кем? где?). Об этом как-то «в разговоре» тогда же передавал ему, ныне уже умерший, присяжный поверенный Ахочинский. Затем еще Висковатов «слы­шал», что Миронович «отравил какую-то старуху и воспользовался ее состоянием». Здесь не имеется даже ссылки на умершего. Виско­ватов слышал… от кого, не помнит. Но ведь сплетни — не харак­теристика. Передавать слух, неизвестно от кого исходящий, значит передавать сплетню. Правосудие вовсе не нуждается в подобных услугах. Сам закон его ограждает от них. Свидетелям прямо воз­браняется приносить на суд «слухи, неизвестно откуда исходя­щие».

Это самое характерное в деле свидетельское показание, имею­щее в виду обрисовку личности Мироновича.

Все другие «уличающие» Мироновича показания, которым я мог бы противопоставить показания некоторых свидетелей защи­ты, дают нам едва ли пригодный для настоящего дела материал. Скуп или щедр Миронович, мягок или суров, ласков или требова­телен — все это черты побочные, не говорящие ни за, ни против того подозрения, которое на него возводится.

Тот факт, что он опозорил свои седины ростовщичеством, стал на старости лет содержателем гласной кассы, равным обра­зом, нисколько не поможет нам разобраться в интересующем нас вопросе. В видах смягчения над ним по этому пункту обвинения следует лишь заметить, что это ремесло не знаменует ничуть ка­кого-либо рокового падения личности в лице Мироновича. Такое знамение возможно было бы усмотреть лишь для личности с вы­соким нравственным уровнем в прошлом, но Миронович и в прош­лом и в настоящем — человек заурядный, человек толпы. Он смотрит на дело просто, без затей: все, что не возбранено законом, дозволено. Ростовщичество у нас, пока, не карается, — он им и на­живает «честно» копейку. Торговый оборот, как и всякий другой! Объявите сегодня эту «коммерцию» преступной, он совершит про­стую замену и отойдет в сторону, поищет чего-нибудь другого. Чувство законности ему присуще, но не требуйте от него большего в доказательство того, что он не тяжкий уголовный преступник!

Гораздо более существенное в деле значение имеет все то, что, так или иначе, характеризует нам отношения покойной Сарры к Мироновичу. Обвинительная власть по данным предварительного следствия пыталась сгустить краски для обрисовки этих отноше­ний в нечто специфически многообещающее. Миронович, дескать, давно уже наметил несчастную девочку, как волк намечает ягненка.

Процессуальное преимущество следствия судебного перед предварительным в данном случае оказало услугу правосудию. Ничего преступно неизбежного, фатально предопределенного в от­ношениях Мироновича к Сарре обвинительной власти на суде кон­статировать не удалось. Значительно поблекли и потускнели выво­ды и соображения, занесенные по тому же предмету в обвинительный акт.

Удивляться этому нечего, так как лишь при перекрестном допросе свидетелям удалось высказаться вполне и начистоту, без недомолвок и без того субъективного оттенения иных мест их по­казаний, без которого не обходится редакция ни одного следствен­ного протокола.

На поверку вышло, что свидетели не так много знают компро­метирующего Мироновича в его отношениях к покойной Сарре, как это выходило сначала.

Точно отметим, что именно удостоверили свидетели.

Бочкова и Михайлова, простые женщины, жившие в том же доме и водившие с покойной знакомство, утверждают только, что девочка «не любила» Мироновича. Что она жаловалась на скуку и на то, что работа тяжела, а хозяин требователен: рано приезжает в кассу и за всем сам следит. Когда отец уезжает в Сестрорецк, ей особенно трудно, так как сменить ее уже некому. Нельзя выбе­жать даже на площадку лестницы.

Согласитесь, что от этих, вполне естественных, жалоб живой и умной девочки, бессменно прикованной к ростовщической кон­торке, до каких-либо специфических намеков и жалоб на «приста­вания» и «шалости» Мироновича совсем далеко.

Свидетельницы на неоднократные вопросы удостоверили, что «это» им совершенно неизвестно и что жалобы Сарры они не по­нимали столь односторонне. Наконец, допустим даже некоторые намеки со стороны Сарры и в таком направлении. Девочка живая, кокетливая, сознавшая уже свое деловое достоинство. Каждое неудовольствие, любое замечание Мироновича, она могла пытаться объяснить и себе и другим не столько своим промахом, действи­тельной какой-нибудь ошибкой, сколько раздражительностью «ста­рика» за то, что она не обращает на него «никакого внимания», за то, что он даже ей «противен».

Покойная Сарра по своему развитию начинала уже вступать в тот период, когда девочка становится женщиной, ей было уже присуще женское кокетство. Во всяком случае, «серьезно» она ни единому человеку на «приставания» Мироновича не жаловалась и никаких опасений не высказывала.

В этом отношении особенно важное значение имеют для нас показания свидетельницы Чесновой и родного брата покойной, Моисея Беккера. С первой она виделась ежедневно: выбирала пер­вую свободную минуту для дружеской болтовни и никогда не жа­ловалась на «приставания» Мироновича или на что-либо подобное. С братом она виделась периодически, но была с ним дружна и откровенна. Никаких даже отдаленных намеков на «ухаживание» или на «приставание» Мироновича он от сестры никогда не слы­хал. Равным образом, и отец убитой, старик Беккер, «по совести» ничего не мог дать изобличающего по интересующему нас вопросу.

Остается показание скорняка Лихачева. Свидетель этот удо­стоверил, что однажды в его присутствии Миронович за что-то гладил Сарру по голове и ласково потрепал ее по щеке. Раз это делалось открыто, при постороннем, с оттенком простой ласки по адресу старшего к младшему (Миронович Сарре в отцы годится), я не вижу тут ровно ничего подозрительного. Во всем можно хотеть видеть именно то, что желаешь, но это еще не значит — видеть. Из показаний Лихачева следует заключить лишь о том, что и Миронович не всегда глядит исподлобья, что он не всегда только бранил Сарру, а иногда бывал ею доволен и ценил ее труд и как умел поощрял ее.

Во всяком случае, вывода о том, что Миронович вечно воз­буждался видом подростка Сарры и только ждал момента, как бы в качестве насильника на нее наброситься, из показаний этих сви­детелей сделать нельзя. Других свидетелей по этому вопросу не имеется. Успокоиться же на априорном наличии непременно на­сильника, когда нет к тому же самого насилия, значит строить гипотезу, могущую свидетельствовать лишь о беспредельной силе воображения, не желающего вовсе считаться с фактами.

Именно такую «блестящую» гипотезу дал нам эксперт по су­дебной медицине, профессор Сорокин.

На этой экспертизе нам придется остановиться со вниманием. С ней приходится считаться не потому, чтобы ее выводы сами по себе представлялись ценными, так как она не покоится на бесспор­ных фактических данных, но она имела здесь такой большой успех, произвела такое огромное впечатление, после которого естественно подсказывалась развязка пьесы. Кто сомневался ранее в виновно­сти Мироновича, после «блестящей» экспертизы профессора судеб­ной медицины Сорокина откладывал сомнения в сторону, перено­сил колебания своей совести на ответственность все разъяснившей ему экспертизы и рад был успокоиться на выводе: «да, Миронович Виновен, это нам ясно сказал профессор Сорокин»…

Но сказал ли нам это почтенный профессор? Мог ли он нам это сказать?

Два слова сперва, собственно, о роли той экспертизы, которую мы, истомленные сомнениями и трудностями дела, с такой жадно­стью выслушали вечером на пятый день процесса, когда наши нервы и наш мозг казались уже бессильными продолжать дальше работу.

Экспертиза призывается обыкновенно ради исследования ка­кого-либо частного предмета, касающегося специальной области знания. Такова была, например, экспертиза Балинского и Чечота. Им не был задан судейский вопрос: «виновна ли Семенова? », — они ограничились представлением нам заключения относительно состояния умственной и духовной сферы подсудимой.

В своем действительно блестящем и вместе строго научном заключении профессор Балинский, как дважды два четыре, доказал нам, что Семенова психопатка и что этот анормальный душевный склад подсудимой нисколько не исключает (если, наоборот, не спо­собствует) возможности совершения самого тяжкого преступления, особливо если подобной натурой руководит другая, более сильная воля. Но Балинский, как ученый и специалист, не пошел и не мог пойти далее. Он не сказал нам, что Семенова, руководимая более сильной волей (Безака), совершила это злодеяние — убила Сарру Беккер. Если бы Балинский понимал столь же неправильно задачу судебной экспертизы, как понял ее Сорокин, он бы, вероятно, это высказал. Но тогда он не был бы тем серьезным, всеми чтимым ученым, ученым от головы до пят, каким он нам здесь предста­вился. Он явился бы разгадывателем шарады, а не экспертом.

К мнению профессора Балинского, безусловно, присоединился другой эксперт, психиатр-практик Чечот, остановившись на конеч­ном строго научном выводе: «Душевное состояние психопатизма не исключает для лица, одержимого таким состоянием, возможно­сти совершения самого тяжкого преступления.

Такой человек, при известных условиях, способен совершить всякое преступление, без малейшего угрызения совести. Ради удачи того, что создала его болезненная фантазия, он готов спокойно идти на погибель».

Таким психопатическим субъектом эксперты-психиатры счи­тают Семенову. Психопат — тип, лишь недавно установленный в медицинской науке. Это субъект безусловно ненормальный и притом, как доказано, неизлечимый. Такие душевнобольные безу­словно опасны и вредны и в обществе терпимы быть не могут. Наказывать их как больных, нельзя, но и терпеть в своей среде также невозможно.

Вот выводы экспертов-психиатров относительно Семеновой. Для всех очевидно, на чем эти выводы основаны — на точных и доказанных положениях, медицинской науки.

С этим считаться должно, ибо это не «гипотеза», не «взгляд в нечто» человека, обладающего лишь воображением, это научная экспертиза людей строгой науки, перед доказательной аргумента­цией которых всякий профан обязан преклониться.

Обратимся к экспертизе Сорокина. Сорокин также профессор, стало быть, также ученый человек. Но в чем его наука? Он зани­мает кафедру судебной медицины; читает ее в медицинской акаде­мии для врачей, в университете — для юристов. Я сам немного юрист, и все мы, юристы, прослушали в свое время этот «курс судебной медицины». Мы знаем, что это за «наука». Собственно говоря, такой науки нет в смысле накопления самостоятельных научных формул, данных и положений, это лишь прикладная от­расль обширной медицинской науки со всеми ее специальными извилинами и деталями. И психиатрия также входит в ее область.

Однако же мы позвали специалистов-психиатров Балинского и Чечота, не довольствуясь Сорокиным и Горским. Отсюда уже ясно, что значит быть специалистом по «судебной медицине» и что представляет собой сама наука «судебная медицина». Всего поне­множку из области медицины для применения в гомеопатических дозах в крайних обстоятельствах юристом. Это — наука для вра­чей и юристов. Этим, я думаю, уже все сказано. Юристы воздер­живаются считать себя в ее области специалистами и по большей части в университете не посещают даже вовсе лекций по судебной медицине. Врачи-специалисты от нее сторонятся основательно, считая ее мало обоснованной энциклопедией для юристов, а вовсе не медицинской наукой. Остается она, таким образом, достоянием господ уездных врачей, которые, как известно, специальностей не признают и по служебным обязанностям признавать не могут, не признают также и немногих профессоров, преподающих эту науку «врачам и юристам».

Предварительные эти справки были совершенно необходимы для того, чтобы с должной осторожностью ориентироваться в зна­чении той судебно-медицинской экспертизы, которую вы здесь вы­слушали. Она не ценна ни внешней, ни внутренней своей автори­тетностью. Раз мы призываем разрешить наши недоумения науку, она должна быть наукой. Всякий суррогат ее не только бесполе­зен, но и вреден.

В начале своего страстного, чтобы не сказать запальчивого, заключения сам эксперт Сорокин счел нужным оговориться. Его экспертиза — только гипотеза, он не выдает ее за безусловную истину. К тому же главнейшие свои доводы он основывает на данных осмотра трупа по следственному протоколу, причем выска­зывает сожаление, что исследование трупа произведено слишком поверхностно. Эксперт к тому же чистосердечно заявляет, что эти дефекты предварительного следствия лишают его экспертизу воз­можности с полной достоверностью констатировать весь акт пре­ступления.

Но если так, то не было ли бы логичнее, осторожнее и целе­сообразнее и не идти далее такого вступления? Ужели задача экспертизы на суде — строить гипотезы, основанные на данных, «не могущих быть с полной достоверностью констатированными? ». Нельзя же забывать, что здесь разрешается не теоретический вопрос, подлежащий еще научной критике, доступный всяческим поправкам, а разрешается вопрос жизненный, практический, не допускающий ни последующих поправок, ни отсрочки для своего разрешения. Речь идет об участи человека!

Эксперт, открыв в начале своего заключения предохранитель­ный клапан заявлением о том, что он строит лишь гипотезу, по­несся затем уже на всех парах, пока не донесся, наконец, до кате­горического вывода, что Миронович и насилователь и убийца.

Демонстрации почтенного профессора над знаменитым крес­лом, в котором найдена была покойная Сарра, выдвинутом на сере­дину судебной залы при вечернем освещении, очень напоминали со­бой приемы гипнотизма и, кажется, вполне достигли своей цели. После царившего дотоле смятения духа все замерли в ожидании зловещей разгадки, и разгадка самоуверенно была дана почтенным профессором. Всеми было забыто, что, по словам того же профес­сора, он дает лишь гипотезу; оговорку приписывали лишь его скромности и поняли, что он дает саму истину.

Во всю мою судебную практику мне не случалось считаться с более самоуверенной, более категорической и, вместе с тем, менее доказательной экспертизой!

В самом деле, отбросим на минуту вывод и остановимся на посылках блестящей экспертизы профессора Сорокина.

Первое, основное положение экспертизы Сорокина — кресло. Нападение было сделано на кресле, на котором Сарра Беккер и окончила свою жизнь. Ударам по голове предшествовала как бы попытка к удушению платком, найденным во рту жертвы. Таким способом, по мнению эксперта, грабитель никогда не нападает. Гра­битель прямо стал бы наносить удары. Поэтому эксперт высказы­вает уверенность, что в данном случае существовала попытка к из­насилованию. Вы видите, как ничтожна посылка и какой огром­ный вывод!

Но какая наука подсказала эксперту, что грабитель никогда так не нападает? Я думаю, что грабитель нападает так, как по данным обстоятельствам ему это наиболее удобно. Если таким грабителем была Семенова, втершаяся первоначально в доверие девочки (вспомните, что в тот именно вечер Сарра с какой-то не­известной свидетелям женщиной сидела на ступеньках лестницы перед квартирой), проникшая в квартиру с ведома и согласия са­мой Сарры, то и нападение и самое убийство должно было и мог­ло случиться именно тогда, когда девочка беззаботно сидела в кре­сле и менее всего ожидала нападения.

Имея в виду, что Семенова имела лишь некоторое преимущество в силе над своей жертвой, станет понятной та довольно продолжительная борьба, которая ве­лась именно на кресле. Значительно более сильный субъект сразу бы покончил со своей жертвой. Навалившись всем туловищем на опрокинутую и потому значительно обессиленную Сарру, Семенова Должна была проделать именно все то, что относит эксперт на счет насилователя — Мироновича.

На предварительном следствии Семенова (не будучи знакома с протоколами предварительного следствия) так приблизительно и рисовала картину убийства. Она совершила его на том самом кресле, которое демонстрировал эксперт.

Спрашивается, в чем же неверность или невероятность подоб­ного объяснения Семеновой, фотографически отвечающего обета­новке всего преступления? Зачем понадобился мнимый насилователь, когда имеется налицо реальная убийца?

Но кресло и попытка к задушению достаточны для эксперта, чтобы отвергнуть мысль о нападении грабителя и доказывать ви­новность Мироновича.

Семенову, непрофессиональную грабительницу, которая мог­ла пустить в ход и непрофессиональный способ нападения, опро­вергнув тем все глубокомысленное соображение эксперта, профес­сор Сорокин просто-напросто отрицает. Он не верит ее рассказу, не верит, чтобы она могла совершить это убийство, чтобы у нее могло хватить на это даже физической силы. Это последнее сооб­ражение эксперта лишено уже всякого доказательного значения, так как он даже не исследовал Семеновой. Эксперты-психиатры, хорошо ознакомленные с физической и психической природой Се­меновой, наоборот, подобную возможность вполне допускают.

Итак, мы видим, что заключение профессора Сорокина дей­ствительно — гипотеза. Гипотеза, как более или менее счастливая догадка или предположение, ранее чем превратиться в истину, ну­ждается в проверке и подтверждении. Такой проверки и такого под­тверждения нам не дано. Наоборот, я нахожу, что даже судебно-медицинская экспертиза предварительного следствия в достаточной мере ее опровергает. Три судебных врача, видевшие самый труп на знаменитом отныне кресле, производившие затем и вскрытие трупа, высказались за то, что смерть Сарры последовала от удара в голо­ву и была лишь ускорена удушением. При этом они положительно констатируют, что никаких следов покушения на изнасилование не обнаружено.

Настаивая на «попытке к изнасилованию», эксперт Сорокин упускает совершенно из виду все естественные проявления сладо­страстия и полового возбуждения. Уж если допускать, что Миро­нович проник ночью в кассу, под предлогом сторожить ее, и Сарра его добровольно впустила, то не стал бы он сразу набрасываться на девочку, одетую поверх платья в ватерпруф, валить ее на не­удобное кресло и затем, не сделав даже попытки удовлетворить свою похоть, — душить. Проникнув в помещение кассы, чтобы провести в ней ночь, он был хозяином положения. Он мог дождаться, пока Сарра разденется, чтобы лечь спать, мог выбрать любую минуту, любое положение. В комнате, кроме кресла, был диван, но для изнасилования избирается именно неудобное кресло. В качестве сластолюбца, забравшегося на ночлег вблизи своей жертвы, Миро­нович, конечно, обставил бы свою попытку и большим удобством, и комфортом.

Ключ от входной двери найден в кармане ватерпруфа Сарры. Насилование и убийство производятся, таким образом, при откры­тых дверях. Это могло случиться при случайном нападении, но не при обдуманной попытке к сложному акту изнасилования.

Мало того, если бы Миронович был виновником убийства, он, конечно, сумел бы придать обстановке кассы все внешние черты разграбления. Он разбил бы стекла в витринах, раскидал бы ве­щи. Но истинный грабитель берет лишь самое ценное, по возмож­ности не делая лишнего беспорядка, не оставляя никаких следов грабежа.

Ключ от двери в кармане убитой Сарры, надетый на ней ватерпруф и недоеденное яблоко в кармане того же ватерпруфа дают мне основание считать, что на нее напали тотчас же, как она вошла в квартиру, впустив за собой с доверием своего убийцу. Если та женщина, которая сидела на лестнице с Саррой, была Семенова, ес­ли, доверяясь ей, как женщине, ее впустила за собой Сарра, то яс­но, кто и убийца.

Итак, с экспертизой Сорокина можно покончить. Она не отве­чает ни строгим требованиям науки, ни фактам, ни еще более стро­гим требованиям судейской совести. Ваш приговор не может поко­иться на гипотезе, в нем должна заключаться сама истина.

Но где же и как ее еще искать? Пока все поиски в смысле установления виновности Мироновича, согласитесь, были бес­плодны.

Отметьте это в вашей памяти, так как теперь нам предстоит перейти в последнюю область улик, которыми пытаются еще за­крепить виновность Мироновича.

На предварительном следствии спешили выяснить: где нахо­дился Миронович в ночь совершения убийства? Оказалось (на первых порах — как значится в обвинительном акте), что Мироно­вич, вернувшись домой в обычное время, провел всю ночь в своей квартире, никуда не отлучаясь. Дворник Кириллов и все домашние Мироновича, спрошенные врасплох на другой же день, единоглас­но заявили, что хозяин провел ночь, как и всегда, дома, рано лег спать и до утра решительно никуда не отлучался.

Но вот неожиданно появляется свидетельница Егорова, прожи­вающая в доме, где совершилось убийство, со странным, чтобы не сказать — зловещим, показанием. Ей неведомо с чего «припомни­лось» вдруг, что в самую ночь убийства она видела шарабан Ми­роновича, запряженный в одну лошадь, стоящим, как и всегда, у ледника дома, внутри двора. Обыкновенно Миронович здесь ста­вил лошадь, когда приезжал без кучера, и затем отправлялся в кассу ссуд.

Показание представлялось тем более сенсационным, что реши­тельно никто в доме, кроме Егоровой, шарабана ни в ту ночь, ни Ранее не видал. Для того чтобы въехать во двор, пришлось бы бу­дить дворника, отворять ворота. Наконец, было бы истинным без­умием въезжать ночью в экипаже в населенный двор для смелой любовной эскапады.

К показанию своему Егорова, по счастью, добавила, что в ту ночь она «очень мучилась зубами», всю ночь напролет не спала но положительно «припоминает», что это было именно в самую ночь убийства. Ранее она неоднократно видела шарабан Мироно­вича на том же самом месте, но бывало это всегда днем; раз толь­ко случилось видеть ночью.

Показание это само по себе столь неправдоподобно, что обви­нению, казалось бы, следовало от него разом отступиться. Мало ли что может привидеться дряхлой старухе, измученной зубной болью и бессонницей, в глухую, темную ночь. Лошадь и шарабан Мироновича ежедневно стояли перед ее окнами на одном и том же месте и, по простому навыку зрения, могли ей померещиться в бессонную ночь. Во всяком случае, полагаться на подобное удо­стоверение представлялось бы более чем рискованным.

Но обвинение пытается его укрепить. Оно ссылается на за­явление плотника Константинова, ночевавшего в дворницкой дома Мироновича, который удостоверяет, что на звонок выходил (в котором часу он не помнит) дворник Кириллов, который потом говорил, что распрягал хозяйскую лошадь. Но ведь вся сила этого показания сводится лишь к тому, в котором это было часу? Если это имело место около девяти часов вечера, то показание Кон­стантинова ни в чем не расходится ни с действительностью, ни с показаниями других свидетелей. Из его показания выходит толь­ко, что он уже спал, когда раздался звонок. По показанию его же семьи и дворника Кириллова, Константинов, будучи немного вы­пивши в этот день, залег спать ранее восьми часов.

Миронович вышел из кассы в половине девятого, к девяти он и должен был вернуться домой. Его энергичный хозяйский звонок, очевидно, и разбудил Константинова. Затем, по показанию двор­ника Кириллова, Миронович уже никоим образом без его ведома не мог бы вновь запрячь лошадь и выехать со двора, потому что ключи от конюшни, сарая и от ворот хранились у него в дворниц­кой под его тюфяком.

Судебно-медицинское вскрытие трупа покойной Сарры свиде­тельствует нам, что убийство было совершено над ней не ранее двух часов после принятия ею пищи. В девять часов была закрыта касса. Свидетели видели, как девочка после того ходила за провизией в мелочную лавочку. Ее видели и позднее, около десяти часов ве­чера, сидевшую на лестнице с какой-то неизвестной женщиной. Убийство, стало быть, несомненно, было совершено не ранее один­надцати часов ночи. В это время Миронович, вне всяких сомнений, был уже дома и спал мирным сном.

Если отбросить нелепое, ни с чем решительно не сообразное по­казание свидетельницы Егоровой, самое алиби Мироновича пред­ставится несомненно установленным.

Нам известно, что вещи, похищенные из кассы, в двенадцать часов ночи были уже в Финляндской гостинице. Мы знаем, что в ту же ночь началось «бегство» Семеновой и Безака по Петер­бургу. Если утвердиться на мысли, что Семенова совершила убий­ство около одиннадцати часов ночи, то все станет понятно и объяс­нимо. После столь тяжкого преступления естественно убегать, уно­ся с собой возможно дальше добычу. Но естественно ли, мыслимо ли допустить, что Миронович, совершив непреднамеренное убийст­во, в один час нашел себе доброхотных укрывателей в лице Семе­новой и Безака, и притом укрывателей ненужных, опасных даже, как свидетелей, могущих всегда его изобличить. Это такая басня, что только диву даешься, как в сфере судейского метода «обнару­жения истины» мало ресурсов и средств обороняться от подобных басен. Словно самая атмосфера судебной залы горячит и воспламе­няет наше воображение до экстаза. Я едва не сказал — до умоис­ступления.

Я убежден, что пройдет несколько лет и перечитывающие процесс скажут: «Да о чем они спорили, разве с самого начала не было ясно, кто убийца, разве она сама им не сказала этого? » Она действительно это сказала. Но все упорно не верили, и ей дали все способы взять свое сознание назад, отречься от своего соб­ственного признания. Теперь и Семенова и Безак фигурируют в качестве каких-то исключительных, экстравагантных соучастников или укрывателей несуществующего преступника. Но их истинная роль, роль настоящих преступников самым актом предания суду нивелирована и затушевана. Положение их стало выгодным, и они всячески эксплуатируют его, рассчитывая на судейское ослепление, предвкушаемое ими и в вашем приговоре… Но неужели это ослеп­ление так неизбежно и истина так фатально от нас скрыта?

Не думаю. Преступление просто и ясно, и оно в двух словах: Семенова — убийца, Безак — ее руководитель.

В этой простой схеме и вылилось первое сознание Семеновой, полное жизненной правды, полное таких психологических черто­чек и подробностей, которых не выдумать самому Достоевскому. Остановимся на явке с повинной Семеновой. В ней разгадка дела, в ней сама истина. Никакая ложь, нагроможденная ею впослед­ствии, с целью выбраться из уличающего ее положения, не в со­стоянии ни сгладить, ни затуманить истины.

Прежде всего должно заметить, что эта «явка с повинной», Другими словами,— обнаружение истинного преступника взамен торопливо намеченного следствием мнимого виновника, не могло и не должно было быть ни для’ кого неожиданностью. Достаточно вспомнить показание жильца того дома, где произошло убийство, Ипатова, данное им при первоначальном же дознании, чтобы изу­миться поспешности, с которой это показание было забыто и устра­нено. Ипатов, живущий по той же лестнице, на которую выходят двери ссудной кассы, но лишь в верхнем этаже, удостоверил, что около десяти часов вечера он видел покойную Сарру на лестнице, сидевшую близ входа в кассу и беседовавшую с какой-то неизвест­ной женщиной, «еврейского типа». Достаточно взглянуть на Семе­нову, с ее большими черными глазами, ее удлиненным овалом лица и совершенно черными волосами, чтобы признать; что весь ее облик ничуть не противоречит мимолетному впечатлению свидете­ля Ипатова. Семенова по облику — гречанка, армянка, еврейка — все, что хотите, только — не русская.

Все знакомые Сарры, жившие в том же доме, были опрошены; никто из знакомых ей женщин не признал себя в женщине, бесе­довавшей с Саррой за полчаса до ее убийства. Да и по отзыву Ипатова, это была «неизвестная» ему женщина, а не одна из жи­вущих в том же дворе, которых он мог встречать и ранее.

Для каждого следователя такое ценное указание, как то, ко­торое заключалось в показании свидетеля Ипатова, должно было стать предметом самого настойчивого исследования. Последняя, кто был с Саррой перед убийством,— «неизвестная женщина»; отсюда невольно должно было родиться подозрение: чужда ли эта неиз­вестная самому убийству? Ведь расстояние всего в несколько десят­ков минут. Стоило перевернуть все вверх дном, чтобы разыскать «неизвестную» женщину. Ведь кичится же столичная полиция сво­им «сыскным отделением». Или эта задача была бы ей не под си­лу? Но и в таком случае следователь обязан был сделать хоть попытку к розыску.

Это доказывало бы, по крайней мере, его стре­мление всесторонне обследовать дело.

Когда лозунг обвинения: «Миронович и никто другой» полу­чил свое авторитетное одобрение, показание Ипатова охотно было забыто. Оно оказывалось лишним, ненужным. Миронович был на­лицо и содержался в доме предварительного заключения. Этого было довольно!

Но вот появилась неизвестная дотоле Семенова с своей «по­винной» к приставу Иордану. Следствие вместо того, чтобы хотя с запоздалой тревогой вспомнить об ипатовской женщине «еврей­ского типа» и поискать ее в чертах Семеновой, боясь раскаяться в своей собственной преступной поспешности, стало упорствовать в своих первоначальных заблуждениях. До известной степени это понятно и психологически объяснимо. Но вместе с тем, как это грустно. Семенова принимается так, как будто наносит вражеский удар предварительному следствию. Немудрено. Все было налажено, все было готово и вдруг… Семенова. Если она, то где же орлиная прозорливость окинувшего оком место преступления и разом уга­давшего преступника? Если она, то получается лишь нечто оплош­ное, близорукое и уж во всяком случае совсем не орлиное. Очень трудно оторваться от «нас возвышающего обмана». На Семенову стали смотреть, как на лицо, «явившееся тормозить правосудие».

Освоившись с такой точкой зрения, сама Семенова, и в осо­бенности оговоренный ею Безак, очень скоро поняли всю выгод­ность подобного положения. Лишь на первых порах Семенова была правдива и искренна настолько, насколько натура, характеризован­ная экспертами в качестве психопатической, может быть искренной. Она была искренна и в силу ненависти своей к Безаку, и в силу безысходности своего душевного состояния, в котором ей казалось терять больше нечего.

Семенова в сущности существо больное и жалкое. Не сведи ее любовная связь с Безаком, человеком жестким, решительным и энергичным, она, вероятно, довольствовалась бы мелкими кража­ми, которые ей довольно счастливо сходили с рук, и никогда не сде­лалась бы убийцей. Но «более сильная воля», говоря словами экспертов, легко поработила ее безразличную к вопросам нравствен­ности, «психопатическую» натуру, и она почти «с легким сердцем» стала убийцей.

Когда я перечитывал первое показание Семеновой, записанное ею собственноручно в несколько приемов, я был потрясен всей прав­дой кровавого события. Так пишут только пережившие событие или гениальные художники. Семенова далеко не художница; когда она что-либо измышляет, измышления не блещут ни оригинально­стью, ни интересом. Зато, когда с беззастенчивостью психопатки, которой «ничего не стыдно и никого не жаль», она рассказывает о себе всю правду, ее можно заслушаться.

Правдиво и было ее первое показание, где она с мельчайшими подробностями рассказала, как вкралась в доверие Сарры, как уго­ворила ее пустить за собой в квартиру, как ударила ее по голове, как душила платком, как после осторожно выкрадывала вещи из витрины, как повезла их в Финляндскую гостиницу к Безаку. Жен­щина, которую видел свидетель Ипатов на лестнице, и была она. Своим вкрадчивым, мелодичным голосом она усыпила подозритель­ность умной девочки, она разжалобила ее рассказами о своей нуж­де, и та сдалась на просьбу, соглашаясь принять от нее заклад, хотя касса и была уже закрыта для публики.

Только женщина, которой Сарре не приходило в голову опасаться, могла добиться, чтобы та ее добровольно впустила в квартиру.

Все подробности, всю обстановку помещения Семенова воспроизводит в своем первом показании с поразительной ясностью. Ведь не читала же она копий предварительного следствия!.. Миронович сидел в то время в тюрьме и не имел их также на руках. А потом, са­мые подробности убийства! Тут каждое слово — художественный перл. И эта буркотня в животе у девочки, когда Семенова навалилась а нее всем телом после нанесенного удара, и попытка несчастной укусить ее за палец, когда она совала ей платок в рот. Всего этого не сочинить, не выдумать!

Нам говорят: хорошо, пусть, рыская по Петербургу по прика­зу Безака — «достать денег» и без них к нему не возвращаться, Семенова натолкнулась на легковерную Сарру и в качестве самой подходящей закладчицы покончила с ней в целях грабежа, но где же результаты этого грабежа? Взято из витрины (и еще с какими предосторожностями!) лишь несколько ценных вещей, тогда как в помещении кассы было так много всякого добра!

На это возразить нетрудно. Семенова брала лишь наиболее ценные и наименее громоздкие вещи, естественно, соображаясь с вместимостью своего саквояжа. Наполнив его, она поневоле должна была остановиться. Не вязать же ей было узлы или паковать тюка! В таком виде ее бы задержал у запертых ворот дежурный двор­ник, и тогда все бы пропало. На это у нее соображения хватило. Не разбивала она витрины, боясь наделать шума и тем привлечь внимание. Вообще, благодаря особенностям своей психопатической (не знающей ни раскаяния, ни сожаления) натуры, она сохрани­ла и в этот момент столько присутствия духа, что можно только дивиться «лунатической» чистоте и аккуратности ее «работы». Простой профессиональный грабитель, основательно исключаемый профессором Сорокиным, как возможный виновник данного случая, быть может, разбил бы витрину, разворотил бы все замки, навязал бы горы узлов и… тут же попался. Но Семенова — грабитель иного свойства, хотя и не менее опасный. Она змеей вползла в квартиру, в которой задушила девочку, змеей же, незаметно, из нее выползла.

Теперь два слова о совершенно объективных данных, под­тверждающих первоначальное сознание Семеновой и оговор ею Беза­ка, как подстрекателя. В сущности все, на что она указывала, под­твердилось: и покупка ею гири в магазине Сан-Галли и путешествие их в Таврический сад, и их бедственное, безвыходно бедственное материальное положение.

Но, — что всего вернее, — это никем не отрицаемые обстоя­тельства, имевшие место тотчас вслед за убийством.

Мы знаем, что около двенадцати часов ночи (в ночь убийства) Семенова поспешно возвращается к Безаку, в Финляндскую гости­ницу, где тот ждет ее. Она с саквояжем, наполненным ценными ве­щами. Теперь Семенова хочет уверить нас, что эти вещи ей дал кто-то, выбежавший из дверей кассы (разумей, — Миронович — истинный убийца), и сказал ей, чтобы она их взяла себе. Жалкая басня — образец «выдумки» Семеновой, когда она выдумывает… Но раньше, по ее же рассказу, выходило вполне правдиво. В по­следние дни они с Безаком «как волки рыскали по Петербургу», ища добычи. Наконец, добыча попалась.

Она тотчас же поспешила с ней в логовище всесильного своего самца, не мешкая ни минуты. У нее после убийства только и было времени доехать на извозчике от Невского до Финляндского вокзала.

Что же происходит дальше в гостинице, когда Безак узнает о том, как и где добыты вещи?

Представим себе на секунду, что Семенова получила эти вещи не преступным путем, а ей их действительно сунули, насильно на­вязали. Всего проще было пойти и объявить о том полиции или хоть дождаться утра, чтобы разузнать, в чем дело, сообразить, как с ними быть дальше.

Но нет! Тотчас же возникает и с лихорадочной поспешностью осуществляется, естественное лишь в самых крайних, безотлага­тельных случаях опасности, назревающее средство — бегство. Бе­зак поспешно расплачивается в гостинице, Семенова приводит свой туалет в порядок, очень тщательно моет руки, и они отъезжают от гостиницы на извозчике.

Куда? Всю ночь они ищут приюта, — то в ресторане, то в но­мере гостиницы для случайных встреч. На другой день эти очевид­ные сообщники тяжкого преступления разбегаются в разные сто­роны, как всегда делают сообщники, чтобы замести за собой пер­вый след. Семенова переселяется в Озерки, Безак — без всякой видимой надобности — едет в Гельсингфорс.

Ужели такое поведение Безака и Семеновой, их стремительное бегство в самую ночь убийства не говорит вам ясно: «Убийцы они! ». Неужели вы не понимаете, что их гнало? Не совесть, — нет; но шкурный инстинкт, — спасайся! Убитая к ним, именно к ним, про­тягивала свои бескровные ручонки, в их сторону поворачивала свою зияющую на голове рану… Разжалобить их она, конечно, не могла, но зато она мстила. Она пугала их, и они бежали.

Вспомните, наконец, содержание переписки Семеновой и Безака за это время, и вы ужаснетесь невосприимчивости человеческой природы к правде, когда правда ясна и очевидна. Нам всем бы хо­телось, чтобы ларчик похитрее открывался. А он открывается про­сто: Миронович невиновен.

Начнете с этого и кончите этим: оправдайте его! Вы не удали­тесь от истины.

По данному делу был вынесен оправдательный приговор.