Окончил Московский университет. Состоял присяжным поверенным при Московской судебной палате. Более 40 лет работал адвокатом. Одаренный судебный оратор. Постепенно, от процесса к процессу, он своими речами завоевал широкое признание. Тщательно готовился к делу, глубоко знал все его обстоятельства, умел анализировать доказательства и показать суду внутренний смысл тех или иных явлений. Речи его отличались большой психологической глубиной, житейской мудростью, простотой и доходчивостью. Сложные человеческие отношения, неразрешимые подчас житейские комбинации освещал он проникновенно, в доступной для слушателей форме.

Выступая во многих крупных процессах, он проявил себя как острый и находчивый полемист. По делу Дмитриевой и Кострубо-Корецкого в одном процессе защищали: Дмитриеву известный талантливый адвокат Урусов, Кострубо-Корецкого — Плевако. Отрицая свою вину, Дмитриева перелагала ее на Кострубо-Корецкого, занимавшего в Рязани высокий пост. Защиту Дмитриевой Урусов построил на обвинении Кострубо-Корецкого. Дав анализ доказательствам, он, рассчитывая на впечатлительность присяжных, сказал: «Щадите слабых, склоняющих перед вами свою усталую голову, но когда перед вами становится человек, который пользуется своим положением, поддержкою, дерзает думать, что он может легко обмануть общественное правосудие, вы, представители суда общественного, заявите, что ваш суд действительная сила, — сила разумения и совести, — и согните ему голову под железное ярмо закона».

Тщательно проанализировав доказательства своих противников, Ф. Н. Плевако сумел привести убедительные доводы, опровергающие вину Кострубо-Корецкого. В конце речи, как бы нейтрализуя основной вывод Урусова, он сказал: «Осудить Корецкого потому, что он сильный человек, обвинить потому, что он не склоняет голову, внушили вам. Вы сделаете честное дело, говорили вам, вы покажете, что русский суд сила, что смеяться над ним нельзя… общество не нуждается, чтобы для потехи одних и на страх другим, время от времени произносили обвинения против сильных мира, хотя бы за ними не было никакой вины. Теория, проповедующая, что изредка необходимо прозвучать цепями осужденных, изредка необходимо наполнять тюрьмы жертвами, недостойна нашего времени. Вы не поддадитесь ей».

Речи обоих адвокатов по этому делу представляют несомненный интерес. Произнесены они двумя талантливыми адвокатами. Они поучительны в том смысле, что показывают методы защиты двух крупных юристов по делу с острой коллизией между подсудимыми, показывают кропотливую работу по сбору и представлению по делу всех возможных доказательств, оправдывающих их подсудимых.

Речь в защиту Бартеньева (по делу об убийстве артистки Весновской) — блестящий образец русского судебного красноречия, отличается исключительной психологической глубиной, тонким анализом душевного состояния убитой и подсудимого. Указанная речь безупречна по своему стилю, отличается высокой художественностью. Анализ психологического состояния молодой преуспевающей артистки и подсудимого дан исключительно глубоко и талантливо. Эта речь приобрела известность далеко за пределами России.

Большой интерес представляет речь в защиту люторических крестьян. Речь не лишена определенной политической окраски. В Сборник включен ряд речей, произнесенных Плевако в качестве гражданского истца.

Речь адвоката по делу Максименко и приговор

Дело Бартенева

По обвинению в умышленном убийстве артистки Марии Висновской суду был предан А. М. Бартенев.

По обвинительному акту дело состояло в следующем.

В шестом часу утра 19 июня 1890 г. в квартиру Лихачева явился его товарищ Бартенев и, сбросив с себя шинель, сказал «Вот мои погоны». Не успел Лихачев выразить свое удивление по поводу этого раннего визита и загадочных слов, как Бартенев сказал: «Я застрелил Маню», — и затем пояснил, что убил известную артистку Марию Висновскую. Лихачев, желая проверить это заявление, разбудил своих товарищей Капниста и Ельца. Последние, узнав на квартире Висновской, что она с вечера ушла из дому и не возвращалась, отправились с данным им Бартеневым ключом на Новгородскую улицу, в дом № 14. Квартира №1, куда они вошли в сопровождении дворника и околоточного надзирателя, состояла из узкого, совершенно темного коридора и маленькой, сверху до­низу задрапированной комнаты. В комнате у правой стены от вхо­да, между дверьми и задрапированным окном, стоял большой, низ­кий турецкий диван, и на нем лежала в одном белье, с полуоткры­тыми глазами и вытянутыми конечностями Мария Висновская. По­за ее была спокойная, голова немного поникла вниз, ноги были вытянуты и несколько раздвинуты. На трупе (в области половых органов) лежали одна на другой две визитных карточки Александ­ра Бартенева, а на них и рядом с ними в складках белья — три вишни. На карточках рукой Висновской написано следующее: 1) «Палицину. Приятель мой — благодарю за благородную дружбу нескольких лет… посылаю последний привет и прошу выдать все деньги, которые мне еще следует из театра за «Статую» 200 рублей в кассу и пенсию, прошу, умоляю». 2) «Человек этот поступил справедливо, убивая меня… последнее прощание любимой, святой матери и Александру… Жаль мне жизни и театра… Мать бедная, несчастная, не прошу прощения, так как умираю не по собственной воле. Мать — мы еще увидимся там, вверху. Чувствую это в послед­ний момент. Не играть любовью! ». Возле трупа найден шелковый платок с меткой «А. Б.», портерная бутылку с небольшим количест­вом черной жидкости; у ног покойницы лежала гусарская сабля.

Бывшая на трупе рубашка и надетый поверх ее батистовый белый пеньюар оказались целыми, на теле же покойницы, в области сердца, замечено было темное пятно, а посередине его круглая, с обожжен­ными краями рана, из которой сочилась темная жидкая кровь. Принадлежности женского туалета лежали тут же поблизости, меж­ду диваном и окном, а также на полу. Кроме того, в комнате и на выступе печи лежали в беспорядке: перчатки, булавки, пробки, огарки свечей, недопитые бутылки с шампанским и портером, стек­лянная банка с надписью «яд».

Другая стеклянная, но пустая банка была найдена под трупом на диване. На полу и за диваном нашли множество мелко исписанных карандашом клочков твердой бумаги.

Бартенев на допросе признал себя виновным в умышленном лишении жизни Марии Висновской выстрелом из револьвера и дал более подробное объяснение этого факта, заключавшееся в следую­щем. В феврале 1890 года кто-то из знакомых Бартенева предста­вил его Висновской в кассе Варшавского драматического театра. Миловидная наружность известной на всех сценах артистки произ­вела на Бартенева сильное впечатление. Через некоторое время он сделал Висновской визит, но, чувствуя некоторую робость в ее присутствии, бывал у своей новой знакомой редко и ограничивался лишь посылкой букетов и изредка утренними посещениями. Позд­нее Бартенев стал бывать у Висновской чаще и, наконец, сделал ей формальное предложение вступить с ним в брак. Это предложение зависело от согласия на этот брак родителей Бартенева, с которыми он во время отпуска должен был переговорить.

Съездив в деревню, Бартенев с родителями, однако, не говорил об этом, ибо наперед знал, что получит отказ. Висновской же он сказал, что с родителями говорил, но так как их согласия не добил­ся, то ему остается только покончить с собой.

Висновская тем временем не изменяла ни образа жизни, то есть по-прежнему была окружена многочисленными поклонниками, ни своих отношений к Бартеневу. Надежда на взаимность то уве­личивалась, то уменьшалась. Бартенев все чаще стал посещать Висновскую, ежедневно посылал ей на дом и на сцену мелкие по­дарки и букеты и таким образом поддерживались между ним и Висновской хорошие отношения. Эти отношения простого знаком­ства круто переменились 26 марта 1890 г. Вечером этого дня, пос­ле ужина в квартире Висновской последняя отдалась впервые Бар­теневу. Счастье Бартенева, однако, не было полным. Большой сце­нический успех, красивая наружность и сильно развитое кокетство Висновской привлекали к ней мужчин, и их посещения вызывали в Бартеневе чувство ревности. Под влиянием этого чувства и горя, что он не может жениться на Висновской, Бартенев часто говорил ей о своем намерении лишить себя жизни. Висновская же, охотно говорившая о кончине и окружавшая себя эмблемами смерти, под­держивала этот разговор и показывала банку, в которой, по ее словам, был яд, и маленький, с белой ручкой револьвер. Во время одно­го из таких разговоров Висновская спросила Бартенева: хватило ли бы у него мужества убить ее и затем лишить себя жизни? В другой раз она взяла с него обещание, что он известит ее об окончательном решении покончить с собой и даст ей возможность увидеть его и проститься с ним.

Мрачные мысли, однако, быстро сменялись шум­ными пирушками в загородных ресторанах и любовными свиданиями. Рядом с ними шли, однако, взаимные неудовольствия и лег­кие размолвки. Как-то в мае Висновская заявила Бартеневу, что его ночные посещения компрометируют ее, и просила его, если он же­лает встречаться с ней наедине, приискать квартиру в глухой части города. 16 июня 1890 г. комната, нанятая Бартеневым в доме под № 14 по Новгородской улице, была отделана и в тот же день Бартенев предложил Висновской взять ключ от этой квартиры. «Теперь поздно», — ответила Висновская и, не объясняя значения слова «поздно», утром следующего дня, то есть 17 июня, уехала на целый день на дачу к матери. Мучимый ревностью и объясняя отъезд Висновской и слово «поздно» желанием прервать с ним от­ношения, Бартенев написал Висновской полное упреков письмо, которое оканчивалось заявлением, что он лишит себя жизни. Одно­временно с письмом он отослал ей все полученные от нее письма, перчатки, шляпку и другие мелкие вещи, взятые им на память. Отослав письма и вещи, Бартенев поехал к своим знакомым Михаловским и вернулся около полуночи домой. Полчаса спустя горничная Висновской передала ему записку своей барыни, приба­вив, что Висновская ждет его в карете. Несколько минут спустя Бартенев и Висновская уехали. На пути и в квартире на Новго­родской улице происходили объяснения, кончившиеся тем, что Висновская назначила Бартеневу свидание в той же квартире на другой день в шесть часов. Это свидание, как говорила Висновская, должно было быть последним, потому что уже окончательно был решен ее отъезд через несколько дней за границу, сначала в Галицию, а затем в Англию и Америку.

На другой день в седьмом часу ожидавший Висновскую Барте­нев открыл ей двери помещения на Новгородской улице. Войдя в комнату, Висновская положила на диван два свертка и, раздев­шись, вынула из одного из них пеньюар, а из другого — большой заряженный, принадлежавший Бартеневу и хранившийся у Вис­новской, револьвер. На вопрос Бартенева, зачем она принесла револьвер, Висновская ответила, что он ей больше не нужен и что она возвращает его владельцу. В начале свидания оба нахо­дились под впечатлением размолвок последних дней; потом раз­говор стал нежнее, Бартенев говорил о любви, о том, что он не переживет ее отъезда, и вскоре прежние отношения возобновились. Приблизительно в десять часов вечера Висновской захотелось есть. Поужинав, Висновская легла на диван. Часа два спустя, Висновекая спросила Бартенева, который час. Оказалось, что полночь миновала. «Пора мне домой», — сказала Висновская и собиралась одеваться, но, по просьбе Бартенева, легла опять и задумалась. «Какая тишина, — сказала она через некоторое время, — мы точно в могиле».

Потом, помолчав, прибавила: «Пора мне ехать, но как-то не хочется уходить, я чувствую, что не выйду отсюда». Бартенев на это ничего не ответил и разговор прекратился. «Разве ты меня любишь? — возобновила Висновская разговор,— если бы ты меня любил, то не грозил бы мне своей смертью, а убил бы меня». Бартенев возражал, что он себя может лишить жизни, но убить ее у него не хватит сил. Вслед за этим он прикладывал револьвер с взведенным курком к себе. «Нет, это будет жестоко, убить себя на моих глазах, что же я тогда буду делать», — сказала Висновская и, вынув из кармана своего платья две банки — одну с опием, а другую с добытым Бартеневым: по ее просьбе, хлороформом, предложила принять вместе яду, и затем, когда она будет в забытьи, убить ее из револьвера и покон­чить затем с собой. Бартенев согласился. После этого они оба на­чали писать записки. Висновская писала долго, рвала записки и опять начинала писать. Окончив свои записки раньше Висновской, Бартенев начал ее торопить. После этого Висновская приняла опий вместе с портером. Бартенев тоже выпил немножко отравленного портера. Затем Висновская легла на диван и, помочив два носовых платка хлороформом, положила их себе на лицо. Через некоторое время Бартенев присел на край дивана, обнял левой рукой находив­шуюся в забытьи Висновскую и, приложив бывший у него в пра­вой руке револьвер к обнаженной груди ее, спустил курок. Когда это случилось, Бартенев с точностью определить не мог; он допу­скает, однако, что выстрел последовал в три или после трех часов утра. Совершив убийство, Бартенев около пяти часов утра запер квартиру и, забрав с собой револьвер, уехал домой.

Объяснение обвиняемого о лишении им жизни Висновской, по ее просьбе и согласно желанию убитой, говорит обвинительный акт, опровергается вполне как показаниями родственников и друзей по­терпевшей, так и содержанием восстановленных из найденных на месте преступления разорванных на мелкие куски записок покой­ной. Текст записок гласит следующее: 1) «Человек этот угрожал мне своей смертью — я пришла. Живой не даст мне уйти». 2) «Итак, последний мой час настал: человек этот не выпустит меня живой. Боже, не оставь меня! Последняя моя мысль — мать и искусство. Смерть эта не по моей воле». 3) «Ловушка? Мне предстоит умереть. Человек этот является правосудием!!! Боюсь… Дрожу! Последняя мысль моя матери и искусству. Боже, спаси меня, помоги… Вовлекли меня… это была ловушка. Висновская». По поводу содержания последних трех записок Бартенев ничего не смог ответить.

Он подробно описал все обстоятельства их пребывания в одной комнате перед убийством. «Я так был убежден, что отец никогда бы мне не разрешил жениться на Висновской, а поэтому и написал в записке фразу: «Вы не хотели моего счастья». Висновская долго писала записки, писала с расстановками, не спеша обдумывая. На­пишет что-то и остановится, думает, глядя на дверь; опять напишет два-три слова и снова размышляет. Написав за­писки, она рвала их, бросала, куда попало, и снова принималась писать; опять рвала и снова продолжала писать. Я кончил писать гораздо раньше. Комната освещалась одной свечкой, когда мы нача­ли писать, я хотел зажечь другую свечу, но она сказала: «Не нуж­но! ». Сколько было написано ею записок, не знаю; помню только, что осталось их две; я спросил ее, что она написала; она ответила: одну матери, а другую в дирекцию театров; о разорванных запи­сках я ее не спрашивал. Она захотела прочесть мои записки и разорвала ту, которую я написал в резкой форме Палицыну, сказав, что если ее оставить, то Палицын ничего не сделает для матери, как она его о том просит в своей записке. Затем опять начался раз­говор о нашей любви, о безысходности положения, о том, что нам остается умереть, и тут я прибавил, что «уж если так, то надо это сделать поскорее! ». Она решила сначала принять опий, чтобы привести себя в бессознательное состояние, а я должен был сначала ее застрелить, а потом уж себя. Она насыпала в стакан с портером опия, и стала пить глотками эту смесь. Остаток, долив портером, выпил я. Она легла на диван и просила положить ей на колени две записки, ею написанные. Я это исполнил. Затем она намочила свой и мой платки хлороформом и наложила их себе на лицо. Пом­ню, что она попросила дать ей еще опия; я подал, но она не при­няла, так как у нее появилась рвота. Она просила убить ее, во имя нашей любви, настойчиво повторяя: «Если ты меня любишь, убей». Я сидел возле нее с револьвером в правой руке и взведенным еще раньше курком. Я, кажется, обнял ее за шею левой рукой, а она все время лепетала, чтобы я ее убил, если люблю. Помнится, что я прильнул к ее губам; она по-французски сказала: «Прощай, я тебя люблю»; я прижался к ней и держал револьвер так, что палец у ме­ня находился на спуске; я чувствовал подергиванья во всем теле; палец как-то сам собой нажал спуск и последовал выстрел. Я не желаю этим сказать, что выстрелил случайно, неумышленно; напро­тив того, я все это делал именно для того, чтобы выстрелить, но только я хочу объяснить, что то мгновенье, когда произошел вы­стрел, опередило несколько мое желание спустить курок. Голова у меня была, как в тумане. После выстрела мной овладел ужас, и в первый момент у меня не только не появилось мысли застрелить тут же себя, но у меня никаких мыслей не было или, вернее, они все перепутались в моей голове, и я не знал, что делать.

Мне пом­нится слабо, что я схватил сифон с сельтерской водой и стал ее лить на голову Висновской; для чего я это делал, не знаю; я не давал себе отчета в бесполезности этой меры. Который был час в это время, не знаю: может быть три часа, может быть, больше. Долго ли я оставался после выстрела и что я делал, не могу дать себе отчета. На меня нашло какое-то отупение, я машинально надел шинель и фуражку и поехал в полк. Не помню, запер ли я дверь или нет. Содержание трех разо­рванных записок меня удивляет; я не думал принуждать ее к смерти, я только говорил, что не могу жить без нее. Если бы она хотела, она легко могла бы меня успокоить, так как вообще она могла делать со мной все, что ей было угодно. Стоило ей только сказать мне слово, что ничего этого не нужно, что она хочет еще жить, я был бы далек от мысли об убийстве, я бы и сам, пожалуй, воздержался от мысли о самоубийстве. Но Висновская даже не на­мекнула на желание пользоваться жизнью, и, напротив того, свои­ми разговорами поддерживала наше общее желание расстаться с жизнью во имя нашей любви». На вопрос о том, почему же Барте­нев не убил себя, он ответил, что его душевное состояние было та­ково, что он об этом совсем не думал. По делу допрошено 67 сви­детелей. Показания одних из них подтверждали намерение Барте­нева лишить Висновскую жизни. Другие же указывали на такой характер их отношений, какой явствовал из показаний Бартенева. Бартенев был предан суду по обвинению в умышленном убийстве. Защищал его Ф. Н. Плевако.

Речь адвоката по делу Бартенева и приговор

Дело Булах

В январе 1881 года под давлением многочисленных просьб мест­ных жителей прокурор Ржева вынужден был возбудить уголовное дело против Н. А. Булах, которая впоследствии была предана суду по обвинению в причинении с корыстной целью расстройства умст­венных способностей Мазуриной и доведении последней до полного идиотизма.

А. В. Мазурина после смерти матери в 1861 году получила в наследство весьма значительную сумму (514 426 рублей) и в 1863 году неожиданно для родных скрылась из дому с деньгами вместе со своей гувернанткой Булах. Мазурина и Булах поселяются в Ржеве, причем вскоре после этого весь свой капитал Мазурина передает Булах, оставляя себе только тысячу рублей, и уезжает в Тверь. Возвратившись через некоторое время из Твери, Мазурина была очень плохо принята Булах, помещена последней в полном уедине­нии и вскоре впала в слабоумие.

Предварительным следствием было установлено, что Булах обманным путем получила от Мазуриной весь ее капитал якобы на благотворительные цели, которыми впоследствии полностью вос­пользовалась для своих личных надобностей. Желая избавиться от Мазуриной, опасаясь, что последняя может потребовать назад пере­данные Булах деньги, она решила довести ее до Состояния идиотиз­ма, что ей и удалось.

Дело слушалось в Москве в Окружном суде 18-23 мая 1884 г. Интерес по настоящему делу представляет речь представи­теля гражданского истца, в качестве которого выступал Ф. Н. Плевако. Речь его полностью воспроизводится.

Речь адвоката по делу Булах и приговор

Дело Замятниных

13 марта 1881 г. в Козьмодемьянске, в своей квартире, купец Семен Замятины путем угрозы убийства, заставил казанского куп­ца Курбатова подписать в свою пользу четыре векселя на сумму 100 тысяч рублей. Угрозой мести Замятнин предложил Курбатову молчать обо всем происшедшем. Курбатов, прибыв домой в Казань, немедленно рассказал о случившемся прокурору.

Допрошенная в ходе предварительного расследования дела жена Замятнина показала, что векселя на 100 тысяч рублей были получены ею от Курбатова еще ранее, когда она была с последним в интимных отношениях, и еще до ее брака с Замятниным. Факт близких отношений Курбатова с Замятниной до ее брака под­твердился при расследовании дела. Однако Курбатов категориче­ски отвергал выдачу Замятниной векселей; данными по делу этот факт также не подтверждался.

Замятнины были привлечены к уголовной ответственности по обвинению в вымогательстве.

Дело слушалось Казанским Окружным Судом 7-9 июня 1882 г. В качестве представителя гражданского истца по делу вы­ступал Ф. Н. Плевако, речь которого, представляющая известный теоретический и практический, интерес, публикуется в Сборнике.

Речь адвоката по делу Замятиных и приговор

Дело Люторических крестьян

По настоящему делу к суду были привлечены 34 крестьянина села Люторич, Епифанского уезда, Тульской губернии (в том чис­ле одна женщина), обвинявшиеся в оказании сопротивления долж­ностным лицам при исполнении ими судебного решения.

Суть дела состояла в следующем. Долгие годы люторические крестьяне безропотно несли все обязанности и терпели страшный гнет и притеснения со стороны местного помещика — графа Бобринского — и его управляющего Фишера. После реформы 1861 года крестьяне были «наделены» землей. Жители села Люторич назвали эти наделы весьма образно «сиротскими» и «кошачьими», так как размер их не превышал ¾ десятины на душу. Этого клочка земли не хватало крестьянам уже при «наделении» их землей. С приро­стом же населения этот крошечный «надел» тем более стал умень­шаться, раздробляясь на все более мелкие части. Кругом деревни, на большом пространстве, залегали графские владения. Крестьянам, имеющим сильную нужду в земле, некуда было за ней обращаться, кроме графа. Это обстоятельство прекрасно понимали управляющий имением и сам граф и пользовались им для выжимания из кре­стьян последних барышей.

Земля сдавалась крестьянам по договорам под стопроцентную сумму неустойки и под различными условиями, в результате кото­рых крестьяне оказались окончательно закабаленными. За несвое­временную уплату причитающихся ему по договору сумм Фишер взыскивал с крестьян вплоть до продажи всего принадлежавшего крестьянину имущества, обрекая его на нищенство. В отношениях с крестьянами, пользуясь их неграмотностью. Фишер допускал, по­мимо всего прочего, много злоупотреблений, в результате чего об­манным путем выкачивал из крестьян дополнительные доходы. Так было и на сей раз. По одному из обязательств Фишер получил ис­полнительный лист на 8219 рублей 29 коп. Исполнительный лист был передан приставу для взыскания. Однако, когда пристав при­ехал для производства описи, крестьяне его не допустили к ее про­изводству и заявили, что управляющий вновь их обманул, так как по этому листу ими деньги уже уплачены. Через несколько дней пристав вновь вернулся для производства взыскания, однако на этот раз уже в сопровождении солдат. Навстречу ему вышли жен­щины села Люторич, которые отказались добровольно исполнить решение о взыскании и просили не приводить его в действие до тех пор, пока не возвратятся мужчины, которые все вместе пошли в имение графа просить его о справедливости.

Пристав не пожелал ожидать возвращения мужчин и присту­пил к делу. Видя безуспешность просьб, толпа крестьян, не допу­ская пристава к деревне и доведенная до отчаяния, набросилась на волостного старшину и стала оттаскивать его в сторону, нанося ему при этом побои. Когда на помощь старшине бросились солдаты, крестьяне схватили и их и не отпускали до тех пор, пока пристав не вынужден был отказаться от производства на этот раз описи.

Через день в село прибыла уже рота солдат, под наблюдением которой все формальности по описи имущества были произведены.

В связи с тем, что дело это получило широкую огласку, воз­можности расправиться с крестьянами за неповиновение без суда были упущены, и крестьяне были преданы суду. За ходом процесса следила вся Россия. Под давлением передового общественного мне­ния суд вынужден был вынести крестьянам сравнительно мягкий приговор. Трое крестьян были присуждены к тюремному заключе­нию, один — к штрафу, а в случае несостоятельности — к аресту, остальные — оправданы.

Дело слушалось 17 декабря 1880 г. в московской судебной па­лате с участием сословных представителей. Защищал всех подсуди­мых Ф. Н. Плевако.

Речь адвоката по делу Люторических крестьян и приговор