Шестнадцать лет — я адвокат.

Профессия дает нам известные привычки, которые идут от на­шего труда. Как у кузнеца от работы остаются следы на его мозо­листых руках, так и у нас, защитников, защитительная жилка все­гда остается нашим свойством не потому, что мы хотим отрицать всякую правду и строгость, но потому, что мы видим в подсуди­мых по преимуществу людей, которым мы сострадаем, прощаем и о которых мы сожалеем.

Годы закаливают нас в этой привычке…

Рядом с ними к нам приходят и другие люди, которые жалу­ются на преступников, подсудимых и говорят: «Они нас обидели, защитите нас, просим вашего содействия; у нас нет других защит­ников, нам не к кому обратиться».

Кроме нас, защитников, для прямой защиты их от обидчиков, законом не создано иного класса. При нашей привычке защищать, при нашей привычке к снисхождению мы встречаемся с необходи­мостью требовать восстановления нарушенных прав, отнятия из их рук того, что они захватили.

Если ко мне является человек, у которого сняли с плеч каф­тан, я действую таким образом, чтобы возвратить похищенное; но если этот же человек требует наказания преступника, то его зая­вление кажется мне еще недостаточным.

Как же примирить это?

Очень легко!

Нужно только уметь поставить пределы того чувства к под­судимому, о котором я говорил, и чувства справедливости к тому человеку, который страдает.

Заявляют иск разного рода люди: иные хлопочут о том толь­ко, чтобы выиграть свой иск, иногда даже несправедливый. Защи­та, готовая клеветать, явиться пособником такого человека, — позорна и нечестна.

Наоборот, — нет выше задачи, как защищать невинно потер­певшего…

Но есть противоположный класс потерпевших, где сила сме­ется над всем.

Когда приходят к нам обиженные люди и говорят, что у них силой отняли то, что им принадлежит, что им негде искать защиты, — тогда указываешь им на бога; но они отвечают, что там — пустое место, вот тут нужно уличить, покарать преступника, дока­зать ему, что насилие — презренно, потому что нарушает человече­ские права…

Бывают еще третьего сорта дела, когда, под влиянием гнева, вражды и других житейских обстоятельств, человек порой совер­шит преступление, а потом сам не может додуматься, как он его совершил; дело поправлять поздно, и вот, из чувства самосохране­ния он начинает отпираться. Может быть, он не прочь возвратить несправедливо отнятое, но боится дать улики обвинению.

Тогда он начинает давать невероятные показания, говорить неправду; между тем потерпевший — страдает, интересы его — на­рушены… Тут мы будем вполне правы, защищая эти интересы, но не будем правы, если захотим карать обвиняемого.

Для меня безразлично, останется ли обвиняемый в этом горо­де или будет сослан. Позор подсудимого для интересов Курбатова не имеет значения.

Вся наша просьба заключается в том, чтобы вы рассудили, законные ли те документы, которые находились в руках Замятнина, — выданы ли они добровольно, как всякий честный акт, или же взяты силой из рук того, кому имущество принадлежало.

Задача поверенного гражданского истца заключается в удовле­творении его гражданского иска, и только в этих пределах я буду разъяснять перед вами настоящее дело.

Вопрос, как вы знаете, поставлен ребром. Приходит человек и говорит нам: «Меня обманули — заставили силой и угрозами под­писать векселя… Прошу признать их недействительными».

Приходит также другой и говорит: «Документы — мои соб­ственные; я получил их в обмен на старые документы».

Выступает жена и говорит: «Эти документы — законные, полу­чив от Курбатова, я передала их мужу; правда, я денег ему не давала, не трудилась для него, но когда-то он оставил у меня доку­ментов на 100 тысяч в благодарность за то, что проводил у меня время, отдыхал от забот… Теперь я с ним рассталась и вышла за­муж».

Вот задача, которую я должен объяснить вам и решить воп­рос, который в глубине вашей совести, верно, уже явился.

Для разъяснения дела я прошу вашего внимания, прошу вас мысленно отправиться в тот дом, куда мы сегодня с вами ходили.

Я увидел этот дом в первый раз; увидел обстановку человека обеспеченного, достаток которого начался не сегодня, не вчера, а, ве­роятно, уже давно. Во всей этой обстановке видна женщина не нуж­дающаяся, имеющая в руках довольно средств, чтобы жить спокой­но, не выпрашивая, не унижая себя до того, чтобы продавать кому-нибудь свою честь за более или менее значительное вознаграждение.

Без сомнения, на такую продажу Мария Алексеевна нравст­венно не была способна.

Как мы, видим из всей ее прежней жизни, она после смерти первого мужа вела торговые дела, пользовалась всеобщим уваже­нием, считалась женщиной достаточной. Когда же она погрешила против известных правил нравственности, что говорит: «Я полу­чила от Курбатова документов на 100 тысяч»?

Нам нужно рассмотреть, правда ли, что такой факт был.

Мария Алексеевна говорит, что она серьезно полюбила Кур­батова, что между ними были отношения настолько короткие, что должны были перейти в брак; в ожидании его они не были слиш­ком сдержаны и позволили себе отношения очень близкие. Мария Алексеевна говорит, что эти отношения не оглашались, но что Курбатов бывал у нее, что она появлялась с ним у знакомых, ката­лась на его лошадях, бывала в театре в его ложе.

Курбатов этих отношений не отрицает.

Но смотрел ли он на Марию Алексеевну как на будущую жену? Это обстоятельство нужно проверить.

Обращаю ваше внимание на один факт: люди этого романа, по крайней мере один из них, не были молоды в начале своего знакомства; если Мария Алексеевна была не старее 25 лет, то Курба­тов приближался уже к 50-летнему возрасту.

Молодой человек, встретив женщину, которая ему понрави­лась, хотя бы эта женщина была и легкого, несколько, поведения, имеет достаточно мужества, чтобы не стать к ней в неловкие отно­шения.

Но этого возраста люди, встретясь с женщиной, не так легко поддаются впечатлению, не так легко забываются.

Поэтому, если Мария Алексеевна говорит, что она серьезно полюбила Курбатова, я все же думаю, что до замужества было да­леко; он все-таки оставался для нее чужим человеком, который не решался бы ввести ее в свой семейный кружок.

Если бы отношения между ними не дошли до известной сте­пени короткости, то в словах Марии Алексеевны было бы много правды; разбивать эту правду пришлось бы с большим трудом.

Но раз она говорит, что «спозналась с ним», то такой человек, как Курбатов, после этого нелегко изменяется. Женщина, которая имела полную свободу идти с ним к венцу и которая отдалась ему до свадьбы, — такая женщина, прежде чем он решится назвать ее своей женой, всегда заставит подумать: если она легко отдалась мне, то, почем знать, как жила до встречи со мной? Молодой че­ловек, если полюбит женщину, то не задумывается жениться на ней, каково бы ни было ее прошлое: пожилой же — нескоро на это решится.

Раз Мария Алексеевна не отрицает своих близких отношений к Курбатову, — она сама себе произносит приговор, она созна­лась, что о будущем браке он с ней не говорил. И действительно в отношениях их мы подтверждения этому не находим.

Правда, он приглашал ее к себе, они вместе посещали общих знакомых…

Здесь были свидетели, которыми мы могли проверить эти слова.

Так, свидетель Четвергов показал, что Мария Алексеевна бы­ла у него на вечере в числе других знакомых. Но они бывали не вместе, не как жених с невестой, — это две вещи разные. Другое де­ло, если бы Курбатов, приехав с Марией Алексеевной, прямо ска­зал, что это — его объявленная невеста, если бы он привозом ее оглашал их будущий брак; но мы знаем, что этого не было.

Из свидетельских показаний видно, что, судя по их обраще­нию, никто не подозревал их близких отношений. Напротив, при известных отношениях приличие наружно соблюдается тем строже, чем свободнее оно внутри.

Объяснения Замятниной, что Курбатов хотел вступить с ней в брак, лишены всякого основания. Это подтверждается показания­ми близких знакомых Курбатова, которые ничего об этом не слы­шали. То обстоятельство, что Мария Алексеевна бывала в ложе у Курбатова, посещение общих знакомых объясняются, в сущно­сти, весьма просто: Мария Алексеевна вела свои торговые дела на­столько крупно, настолько видно, была такой значительной негоцианткой известного торгового дела, что поэтому, конечно, вхо­дила в сношения со многими лицами купечества, которые смотрели на нее, как на одну из своих добрых знакомых.

Может быть, при этом Мария Алексеевна отличалась некоторой свободой, при кото­рой женщину все-таки не стесняются принимать в обществе. Благо­даря тому, что она часто бывала в обществе, где мог быть и Кур­батов, последний легко мог пригласить ее бывать с ним в театре.

Итак, установив положение, что никакого вопроса о будущем браке не было, можно ли допустить факт подарка 100 тысяч?

На этот вопрос я отвечу отрицательно.

Здесь я встречусь с одним положением, для меня не совсем приятным: мне придется утверждать, что в этом важном вопросе Мария Алексеевна говорит неправду. Если бы она говорила прав­ду, то не могло бы быть настоящего дела; если же допустить, что она говорит неправду здесь, то вы можете не поверить ей во всем остальном и вообще смотреть на нее другими глазами.

Здесь мы находим и объяснение, почему по поводу этого при­знания она позволяет себе говорить неправду.

Замятнин — ее муж; вряд ли прав прокурор, говоря, что Ма­рия Алексеевна раскаивается в том, что вышла за него замуж; вероятно, он остался для нее самым дорогим человеком; дорогому человеку нужно подать руку, ему нужна помощь, его нужно выру­чить, а для этого следует не противоречить ему, и вот — самый близкий человек, жена, поет ему в унисон.

По моему мнению, этого нельзя ставить ей в вину. Если посто­ронний человек совершает преступление, закон обязывает нас зая­вить об этом, а если кто-нибудь докажет, что не заявили, то нас предают суду; но если брат, отец, жена позволят себе до известной степени укрывать близкого человека, то у закона рука не поднима­ется наказывать их за это: он знает, какая страшная мука видеть, как пропадает близкий человек.

Таким образом, Мария Алексеевна своим рассказом только прикрывает грех своего мужа. 100 тысяч рублей Курбатов ей дать не мог.

Прежде всего, не мог он сделать этого потому, что она лучше тех женщин, которым платят деньги. Плохую услугу оказывают те, которые уверяют, что Курбатов заплатил ей за их отношения. Я уж указал, что Замятнина стоит на такой высоте, которая не поз­воляет женщине падать до продажи своей любви и ласки. Я утвер­ждаю, что довольная своим личным состоянием, она не могла дой­ти до такого положения, когда прежде, чем отдаться человеку, с ним условливаются о вознаграждении, заставляют его покупать любовь! К чести самой Марии Алексеевны, я не могу этого допу­стить!

Но если даже Курбатов и смотрел бы на свои отношения к Марии Алексеевне, как на подлежащие оплате, то даже и тогда он не мог бы дать за них такого чудовищного вознаграждения: за такие деньги покупаются женщины известного рода, любви кото­рых добиваются многие, когда одни лица стараются перебить лю­бовь у других, одним словом, такие деньги платят за модный то­вар. Это имеет известное значение тогда, когда мужчина во что бы то ни стало хочет сделать женщину своей, — тогда не жалеют де­нег, тогда действительно платят сотни тысяч…

Платят деньги еще и в других случаях: когда последствием отношений к женщине являются дети; тогда, чтобы не поставить женщину в трудное положение, чтобы дать ей возможность не за­висеть от других, чтобы дать возможность воспитывать детей, поря­дочные люди платят большие деньги.

Но мы знаем, что Мария Алексеевна умела устроить свои отношения к Курбатову таким образом, что даже самые прибли­женные к ней люди отрицали существование этих отношений; зна­ем также, что никаких последствий этих отношений не осталось, и, следовательно, видим, что Курбатов не имел никакого основания выдать ей за прошлую связь 100 тысяч рублей.

Если допустить, что векселя на эту сумму были ей выданы несколько лет тому назад и потом, после ее брака с Замятниным, были переданы ее мужу, то, мне кажется, нашелся бы случай обна­ружить эти векселя, когда отношения между Курбатовым и Замятниной прекратились, когда он, по ее словам, охладел к ней; она, оскорбленная холодностью, могла бы обнаружить векселя.

Между тем до 13 марта никто о них ничего не знает…

Получив их по бланковой надписи, Замятнин по наступлении срока мог ими воспользоваться. Раз ему показалось неловким обна­ружить векселя раньше и предъявить их до истечения срока, когда никто не знал о существовании их, то почему он нашел возмож­ным после 13 марта представить их к учету в банк? Ему легче бы­ло сделать это раньше, пока векселя не были еще просрочены, или же требовать, чтобы Курбатов уплатил ему по этим векселям день­ги, если они самому ему были нужны.

Ничего этого сделано не было. Вот почему я думаю, что выда­ча документов на 100 тысяч рублей ничем не доказана.

Если векселя, как показывает Замятнин, уже несколько лет находились у них, то неужели бы не нашлось ни одного свидетеля, который бы об этом знал?

Мы видели, что между приказчиками у Замятниных были такие, которым дела их были очень хорошо из­вестны, — один из них даже высчитывал наизусть, сколько на ка­кой пристани находится пятериков замятнинских дров. Неужели не нашлось никого, кто знал бы что-нибудь об этих документах? В какой-нибудь книге они были бы записаны! А между тем нигде о них не упоминается…

Таким образом, фактических доказательств, что эти докумен­ты существовали, нигде нет.

Обратите внимание на показание потерпевшего Курбатова, сравните его с показаниями Замятнина и решите: которому из этих показаний больше верить?

Неправду можно говорить и со скамьи свидетелей, и со ска­мьи подсудимых. Но когда слова потерпевшего находят себе под­тверждение, а слова подсудимого не находят, когда характер по­казания первого таков, что ему можно верить, когда ему нет надоб­ности кривить совестью, то очевидно, чьи слова заслуживают большего доверия.

Для Курбатова, получающего 250 тысяч ежегодного дохода, потерять 100 тысяч не значит лишиться состояния: ради чего же человек мог бы покривить душой?

Курбатов жертвует большие суммы на благотворительные уч­реждения. Понятное дело, что для человека с таким имуществен­ным положением что-нибудь да значит его честное имя: он не стал бы им жертвовать для того, чтобы спасти крохи из своего состо­яния!

Если противоречия в фактах нет; если о документах нигде не заявлялось во все время, когда, по показанию Замятнина, они на­ходились у его жены; если документы эти находились под спу­дом, — то будьте уверены, что они не существовали, и если на до­ске значилось, что тут находятся векселя, то под доской было пу­стое место!

Я объясняю показание Марии Алексеевны о векселях только желанием спасти мужа…

Перехожу к вопросу: доказана ли вынужденная выдача вексе­лей 13 марта 1881 г.?

Перед этим числом, по обычаю предшествовавших лет, Кур­батов, отправляясь из Нижнего в Ирбит, дорогой заехал в Козьмодемьянск к Замятниной. Посещение это не имело в себе ничего чрезвычайного, небывалого: он часто заезжал к ней и прежде, так как Козьмодемьянск находится на пути из Нижнего в Казань.

Курбатов приезжает поздно ночью, приходит в дом Замятниных, прямо в контору, просит разбудить супругов Замятниных; на ответ, что они спят и их видеть нельзя, он пишет записку, что за­едет на обратном пути из Ирбита и привезет деньги за покупку Дров.

С этого времени Замятниным делается известным, что торго­вые отношения с Курбатовым не прекращены и что на днях нужно ожидать его обратно.

Вернулся он 13 марта, так как несколько времени жил в Ка­зани. Ирбитская ярмарка кончается в конце февраля, так что в первых числах марта можно было ожидать Курбатова в Козьмодемьянск. Так, в 1881 году он приехал туда 5 марта,— мог приехать и раньше.

В то время как он был в Ирбите, в последних числах января, в нижегородском казначействе совершается крупная покупка вексе­льных бланков, — на 250 тысяч, — покупка настолько необычная, особенно ввиду глухой поры, в феврале месяце, что продавец этих бумаг, свидетель Благосмыслов, запомнил эту покупку.

Кто был человек, купивший эти бланки, долгое время остава­лось неизвестным, пока Благосмыслов не указал на Замятнина.

Вернувшись 13 марта из Ирбита, Курбатов, согласно обеща­нию, зашел к Замятниным и на этот раз был бесспорно принят обычным порядком, — новостью было только то, что в этот свой приезд он в первый раз увидел супруга Марии Алексеевны; затем он дал ей задаток на дрова 3 тысячи рублей, и после этого муж ее вступает с ним в разговор весьма пикантного свойства, из которо­го видно, что он знает о прошлых отношениях Курбатова к жене…

Результатом этого разговора является подпись векселей. Векселя подписаны 13 марта, а текст же показывает — 2.

Что же это значит?

Замятнин говорит, что выставил это число по примеру преж­них лет, и по его желанию Курбатов написал расписку, что вексе­ля от 2 марта подписаны 13 марта.

Затем, обманутый таким образом. Куобатов распростился, вы­шел и тотчас же уехал в Нижний.

Замятнину, в тот же день уехавшему в Нижний, понадобились деньги, и он отправился в банк, чтобы учесть векселя.

Так как вы много раз слышали все эти подробности, то я про­шу позволения не распространяться о них.

Из осмотра книги Никольских номеров в Казани видно, что Курбатов был 5 марта в Казани, следовательно, не мог быть 2 марта в Козьмодемьянске. Это подрывает веру к словам Замятни­на, и то обстоятельство, что векселя, подписанные 13 марта, дей­ствительно помечены 2 марта, согласно и с показаниями Курбатова.

Экспертиза текста векселей доказала, что он отличается осо­бенно тщательным и старательным письмом и написан орфографи­чески правильно, без одной ошибки; между тем как при сравнении этих векселей с письмом, писанным рукой Замятнина, эксперты нашли, что он не умеет правильно писать и делает много ошибок: чтобы писать безошибочно, нужно иметь в голове известные пра­вила правописания, а человек, ничему не учившийся, не может пи­сать грамотно. В полчаса научиться грамоте невозможно, следова­тельно, текст векселей не мог быть писан Замятниным без посторон­ней помощи или без того, чтобы он откуда-нибудь их списывал.

Но такого объяснения Замятины нам не давал. Быть может он дал бы его теперь, но это было бы слишком поздно: он не ждал выстрела с этой стороны и не приготовил ответа; мы замеча­ем, что на неожиданные вопросы Замятнин не умеет отвечать.

Векселя были написаны на разные сроки и немедленно учтены.

Прошу обратить внимание на следующее обстоятельство: если на другой день по приезде в Нижний Замятнину настолько по­надобились деньги, что он идет в банк учитывать векселя, то спрашивается, какое имел он основание ожидать от Курбатова уп­латы по старым векселям? Если мне нет надобности в деньгах, я могу не оглашать неисправность должника и брать новый вексель; но раз мне самому деньги нужны и вексель просрочен, то это да­леко не коммерческий расчет согласиться на отсрочку платежа и учитывать векселя в банке.

Притом мог ли Замятнин войти в какую-нибудь сделку с Кур­батовым? Припомните, что векселя были даны Замятнину, как талон за позор жены; следовательно, он решается торговать позором же­ны; раз этот человек напоминает ему ошибку жены, может подсме­яться над ней, вызвать краску стыда в ее лице, то с таким челове­ком сделки не заключают, такому человеку векселей не переписы­вают; раз мне самому деньги нужны, то я ждать не стану 13 марта, если вексель был от 2 марта, я попросту предъявлю просроченный вексель.

Ясно, что Замятнин 2 марта векселей не имел, иначе он предъ­явил бы их в срок; между тем он до того времени никакому нота­риусу об этих векселях не заявлял.

Отсюда я вывожу заключение о несправедливости его показа­ния.

Раз вы признаете, что векселя были безденежные, для меня не важно, с пистолетом в руке или без него сделано принуждение: отягчение участи подсудимого не входит в интересы Курбатова.

Для меня также не важно проверять, хотел или нет Замятнин лишить жизни Курбатова или это была одна угроза.

Я только утверждаю, что векселя — результат какого-то наси­лия, так как до 13 марта их у Замятнина не было.

Насилие, которому подвергся Курбатов со стороны Замятнина, меньше всего может быть объяснено ревностью. Ревность человеку свойственна. Человека, который был причиной измены жены, кото­рый опозорил семейный мир, поселил среди супругов вечный раз­лад, обыкновенные натуры встречают с ненавистью; ревность свой­ственна мужскому сердцу: я дорожу всякой лаской любимой женщи­ны, я не хочу делиться ею, я всю, всю хотел бы взять ее себе!

В такой ревности, которая проявляется потемнением всех сил духовных, человек совершает страшные деяния: она появляется мгновенно и заглушает все другие чувства.

Но та ревность будет плохая, где, ревнуя соперника, мы в то же время заключаем сделки в свою пользу; та ревность будет пло­хая, которая замолчит, если ее прикрыть вексельным листом на более или менее значительную сумму: это уже будет не ревность — это хуже позора, который себе позволила жена!

Ревнивец не скажет жене: я за твой позор удовлетворен векселями… Он не будет ценить честь жены на деньги!..

Ошибка Замятнина в его нравственной неразвитости, в том, что, примирив в душе своей противоположные чувства, он только огласил прошлое своей жены, и теперь это отражается не только на ней, но и на всей их семье, начиная с маленьких детей.

Без сомнения, Замятнин теперь сознает свою ошибку и стра­дает в душе.

Я бы желал, чтобы это внутреннее страдание было для него единственным наказанием.

Из объяснений Курбатова я пришел к искреннему убеждению, что подарка в 100 тысяч рублей не было, что никаких векселей не было и что 13 марта они произошли насильственно. Этот вопрос вам будет предложен, и я попрошу вашего правдивого разрешения.

Думаю, что фактически вопрос этот доказан, что все вы убеж­дены в неправильности векселей и что вопрос этот следует разре­шить согласно с моим ходатайством.

Факты неопровержимы, и их отвергать бесполезно. Смею ду­мать, что векселям этим произнесен смертный приговор, что деньги никогда не получатся из той могилы, откуда не могут извлечь их поверенные целого света.

В этом отношении я ничего не боюсь, но мне было бы больно, если бы, внутренне сознавая, что векселя неправильны, руковод­ствуясь каким-нибудь посторонним побуждением, вы ответили на этот вопрос отрицательно, потому что суд есть самое светлое учреж­дение нашей страны: суд помогает человеку сознавать свою ошиб­ку, не дает ему эту ошибку довести до конца; заставляя его отве­тить за те поступки, которые он уже совершил, не покровительству­ет ему, однако, в преступных деяниях и прощает человека, достой­ного милости.

Факты отвергать нельзя: снятой головы к плечам не приста­вишь.

В делах подлога, в делах насилия, если мы видим, что подсу­димый действительно желает воспользоваться неправильными до­кументами, — отвергая факт, присяжные как бы говорят: позволяем тебе подложные акты считать за настоящие, благословляем на такие поступки, весь твой нравственный грех принимаем на свою совесть!

Дорожа судом, где я провожу свою жизнь, мне было бы боль­но встретиться с такими фактами.

Пределы нам даны, я их не касался: к великому моему сча­стью, я имел право не касаться уложения о наказаниях; я шел даль­ше — я указывал вам факты, значительно смягчающие вину подсу­димого.

Если нет свидетелей преступления и если по вашему нравствен­ному убеждению обвинять человека в подлоге документов нельзя, то никто не может лишать вас принадлежащего вам права помило­вать его.

Если бы явилось сомнение относительно того, точно ли все так произошло, как нам говорят, то, я думаю, нужно поставить вопрос таким образом: если сомнительно, как произошли эти неправиль­ные документы, то зачем отягощать свою совесть сомнением? За­чем не оказать милость такому человеку?

Председатель в своем последнем слове, вероятно, скажет вам, что всякое сомнение толкуется в пользу подсудимого. При таком положении дела вам легко быть справедливыми, не позволив толь­ко человеку взять то, что ему не принадлежит.

Документы эти можно рассматривать, как грех: смерть греху, но оставьте жизнь грешнику!

Простите человека, который обвиняется: пусть в его пользу го­ворит то положение, в котором он находился все это время, то страдание, которое ему пришлось вынести!

Оканчивая мое обвинительное слово, я жду вашего решения. Думаю, что вы сознаете, что дело правосудия есть дело великое. Надеюсь, что мне, как вашему собрату по стране, не придется кра­снеть за вас, что вы сознаете, что нужно давать руку помощи упав­шему, поднять грешника кающегося, оказать милость страждущему.

Но, милуя грешника, не давайте ему пользоваться плодами греха!

Замятнины были оправданы. Факт же вымогательства вексе­лей судом был подтвержден, вследствие чего суд постановил об их уничтожении.