Господа судьи и господа присяжные заседатели! Если только вы признаете за судом уголовным и его приговорами нравственно-педагогическое значение и не отрицаете того глубокого интереса, какой представляет собою настоящий процесс, затрагивающий одну из самых больных сторон нашего общественного организма, то, не­сомненно, должны будете отнестись к участи обвиняемой с тем осо­бенным вниманием и осторожностью, которыми только и обуслов­ливает справедливость человеческого суда вообще и вашего буду­щего приговора в особенности!

Правда, что переданная вам, господа присяжные заседатели, подсудимою история ее прошлой жизни, со времени знакомства с Линевичем и до совершения настоящего преступления, не нова — она также стара и обыденна, как история десятка и сотни тысяч женщин, увлеченных, обманутых и покинутых теми, для которых пожертвовали всем, что дает право на звание честной женщины и на уважение общества! Но столь же устарелым следует признать, в свою очередь, и предположение, что суровостью судебных приго­воров, которых требует от вас обвинительная власть, можно пред­отвратить в будущем подобные драматические эпизоды среди не­законной семьи.

Мне кажется, что сообщенные обвиняемою факты из жизни ее, как обольщенной девушки, незаконной жены и такой же незакон­ной матери, будут повторяться, независимо от судебной кары, до тех пор, пока, по справедливому замечанию одного из поборников жен­ского вопроса, не будет закона, который защищал бы нравственный капитал женщин с такою же силой, с какою он защищает материаль­но достояние человека, и осуждал бы лиц, похищающих честь у женщины, с той же строгостью, с какой осуждает вора похитив­шего имущество… Правда, мне могут возразить, что закон, ограж­дающий права и карающий их нарушителей, о необходимости кото­рого я заявляю как о мере к устранению таких печальных явлений в судьбе обесчещенной женщины, свидетелями которых мы являем­ся в настоящую минуту, бессилен в деле предупреждения ее нрав­ственного падения, так как по своему характеру — ограждает ли он или карает — ему приходится ведать только совершившиеся факты. Но никто и не ожидает от требуемого закона такого патронажа, всецело лежащего на обязанности самой семьи, к которой обыкновенно принадлежит женщина по своему рождению и воспи­танию, точно так же, как никто не станет оспаривать, что лучшими средствами для борьбы с теми искушениями, с какими встречается девушка при вступлении в жизнь, должны служить исключительно правила, почерпнутые ею из нравственного катехизиса своей же семьи, если только он выработан родительскою властью… Но я го­ворю об отсутствии такого закона, который охранял бы права жен­щины в ее внебрачных отношениях к мужчине и, что главнее всего, права прижитых ее детей, этих жертв чужой вины, чужого престу­пления, а между тем более всех наказываемых, как бесправных и отвергнутых обществом!

Я согласен с представителем обвинения, что правосудие не мо­жет и не должно прощать человека, когда он протестует по поводу нарушения своих законных прав путем преступления, имея возмож­ность восстановить их во всякое время, при помощи судебной власти; но не мне судить о том положении, в какое может быть по­ставлено правосудие, когда на скамье обвиняемых, как в данном случае, оказывается лицо, поставленное законом вне всякого права на судебную защиту. Подумайте, господа присяжные заседатели, чего могла достигнуть подсудимая возбуждением судебного пресле­дования против Линевича? Отвечаю вам на этот вопрос словами положительного закона: единственного наказания в виде церковного покаяния и единственного права требовать от своего обольстителя скудной подачки на содержание и воспитание детей впредь до из­брания ими рода жизни — подачки, охотно, обыкновенно, выбрасы­ваемой великодушными развратниками из своего, иногда громадно­го достатка.

Но для осуществления хотя бы и этого ничтожного права по­думайте, что должна перечувствовать и пережить несчастная жен­щина, начиная с добровольного оглашения своего позора, которым обусловливается возможность возбуждения самого судебного иска! Какую ужасную внутреннюю борьбу она должна перенести, чтобы унизить и подавить в себе не только врожденные иногда деликат­ность и стыд, но и общее чувство человеческого достоинства ради спасения детей от голодной смерти, детей, одинаково обязанных своею жизнью как ей, так и тому, кто ее совратил!

И потому неудивительно, если лишенная законной опоры и покровительства женщина, обесчещенная и покинутая с детьми, прибегает к такой грубой и несвойственной ей форме протеста про­тив низкого поступка своего совратителя, в какой выразился протест и обвиняемой Левенштейн; неудивительно, если мы видим смертоносное оружие в руках такого существа, которое, по своему природному назначению, не отнимает, а дает жизнь, неудивительно потому, что в поступках ее сказывается мщение за поруган­ную честь и за безнаказанно отнятую будущность у нее и у ее детей!

Вот, присяжные заседатели, те условия, в какие была постав­лена и подсудимая Левенштейн по отношению к Линевичу, усло­вия, дающие ей особенное право на ваше внимание к ее судьбе. В этих условиях, по мнению моему, и заключается та нравствен­ная истина в настоящем процессе, которая должна служить для вас точкою отправления и главнейшим основанием для вполне бес­пристрастного и справедливого приговора.

Но возвратимся от этих общих соображений и доводов к кро­вавой расправе, при воспоминании о которой, правда, может сод­рогнуться сердце, но правосудие — никогда! Слишком привычному к волнениям и столкновениям страстей, ему всегда удается рас­сеять темноту, которой стараются прикрыть истину, и мы, со своей стороны, постараемся оказать ему в этом наше посильное со­действие.

Краткий биографический очерк подсудимой, в связи с обстоя­тельствами дела, предшествовавшими преступлению, — насколько они выяснены судебным расследованием, — вернее всего объясняют нам, что побудило обвиняемую Марию Левенштейн к покушению на жизнь Михневой.

В 1865 году, в небольшой квартире бедного труженического се­мейства, состоящего из престарелых мужа и жены и 19-летней до­чери, поселился на правах квартиранта такой же бедный молодой человек, только что начинавший торговлю. Небольшая лавочка в апраксином рынке, с товаром на несколько сотен рублей, послужи­ла началом будущей его весьма обширной торговой деятельности. Описываемая семья была семья Левенштейнов; молодая девушка — Мария Левенштейн; а молодой человек — ныне петербургский 2-ой гильдии купец Леон Линевич, торгующий редкостями и совер­шающий довольно крупные торговые обороты. Благодаря практиче­ской изворотливости, свойственной людям, начавшим свое торговое, поприще в качестве мальчика в лавке, Линевич, по словам знав­ших его, всегда лицемерно кроткий и услужливый, вскоре приоб­рел симпатию стариков Левенштейн и расположение дочери их Марии, на которую обратил свое внимание. Его постоянная забот­ливость об этой девушке, доходившая до предупреждения малейшие ее желаний; рассказы о своей личности, о желании основать собственную семью с намеками, что первенствующая роль в этой семье будет принадлежать ей, Марии, в случае согласия ее соединить свою судьбу с его личною; наконец, сделанное им более категориче­ское предложение о вступлении в брак — все это не могло не возбудить в бедной молодой девушке, не имевшей притом никакой надежды на более лучшую будущность, первого и глубокого к нему чувства любви и привязанности; а постоянные уверения в честно­сти своих намерений, о которых повторял он даже в сего­дняшнем заседании, создали в обвиняемой безусловное к нему доверие.

Иного доверия, по словам подсудимой, она и не могла иметь к Линевичу ввиду начавшихся даже приготовлений к свадьбе. И в самом деле, припомните, присяжные заседатели, прочитанное на суде показание свидетельницы Манычаровой, принимавшей самое живейшее участие в семье Левенштейн. С какою радостью подсуди­мая объявила ей о сделанном Линевичем предложении, показав при этом свое подвенечное платье и упоминая о нанятой уже женихом квартире. Но Линевич, видимо, преследовал иную цель, которую только прикрывал до известного момента, пока жертва окончатель­но попадет в искусно расставленные им сети.

Брак откладывался со дня на день под разными ничтожны­ми предлогами: сначала вследствие мнимой необходимости совер­шить его по обряду римско-католического вероисповедования, чего обвиняемая не желала, будучи православной, а затем это вымыш­ленное препятствие заменилось другим, столь же нелепым — в ро­де ожидания каких-то необходимых для бракосочетания бумаг при уверениях, однако, что брак, рано или поздно, но состоится. Время уходило быстро, и отношения не изменялись.

Так прошел год, окончившийся, наконец, известным насилием со стороны Линевича и появлением на свет первого незаконного ребенка. Таким образом, петля, искусно наброшенная на Марию Ле­венштейн маленьким Фаустом из апраксина рынка, была затянута и цель его — сделать из подсудимой только наложницу — достиг­нута. Положение обвиняемой сделалось безвыходным. Ей пред­стояли: или дальнейшее тайное, незаконное сожительство с Лине­вичем, с надеждою на брак, хотя бы в отдаленном будущем, или разрыв, с вечным позором и с незаконным ребенком на руках, без всяких средств к существованию. Иного исхода для подсудимой не существовало, так как лиц, подобных Линевичу, только две вещи могут побудить к исполнению своего долга: деньги, которыми, к сожалению, Мария Левенштейн не располагала, или же угрозы на­казания, разумеется, более строгого, нежели какое предусмотрено Уложением о наказаниях за незаконное сожительство неженатого с незамужней. И потому обвиняемая решилась с покорностью судь­бе и во имя своего ребенка не прекращать связи. Она приняла предложение Линевича и переехала к нему на квартиру. За первым ребенком последовало одиннадцать остальных, таких же незакон­ных, из коих умерло пятеро и состоит ныне в живых семь. Хотя в течение следующих 18 лет совместного сожительства подсудимая и не переставала настаивать на необходимости брака, но это настаивание имело уже в глазах торжествующего любовника характер по­следних усилий утопающего, значение последнего проблеска угасаю­щей жизни: обвиняемая медленно и безропотно расставалась с тем, что когда-то давало ей право на честное положение в обществе.

Возможность брака ставилась уже Линевичем в зависимость от такого, растяжимого до бесконечности, события, как совершен­ное устройство его торговых дел, которые между тем шли прогрес­сивно, благодаря участию и подсудимой. За безграмотностью Ли­невича, на подсудимую было возложено как счетоводство, так рав­но и вся переписка с иностранными торговыми фирмами, незави­симо от других обязанностей по дому, как матери, кормилицы и няньки своих детей. Как понимала она эти последние обязанности и какой была в действительности матерью, свидетельствует прочи­танное на суде письмо к ее старшему сыну Михаилу от 10 января 1881 г.

Письмо это, заключающее в себе последнюю волю Марии Левенштейн, без всякого при этом расчета, что когда-нибудь с со­держанием его ознакомится судебная власть, так как оно написано обвиняемой еще в то время, когда подавленная личным горем да незаслуженными упреками Линевича она решилась лишить себя жизни, заслуживает полного вашего внимания и доверия. А между тем одного этого письма достаточно для того, чтобы убедиться в прошлых страданиях подсудимой, а также в том, как угнетала ее со­весть за собственное нравственное падение и как старалась она, чтобы все ею испытанное не повторилось в судьбе бедных детей.

Перейдем, однако, к дальнейшим похождениям того, на ком должна лежать вся ответственность перед совестью за прошедшие и настоящие мучения обвиняемой.

Погруженный исключительно в свои торговые операции и сда­вши, как я уже заметил, тяжесть семейных обязанностей подсуди­мой, Линевич, после заграничного путешествия, предпринятого с целью установить, по его словам, торговые сношения с загранич­ными коммерсантами, пожелал почему-то в 1879 году заняться изучением французского языка. С этой целью и для соединения полезного с приятным он стал искать не преподавателя французского языка, а преподавательницу и, вместе с тем, приказчицу для своего магазина. Случай не замедлил представиться. В одной из газет явилась публикация с предложением личных услуг, вполне удовле­творявших требуемым условиям. Дочь генерал-майора Элеонора Михнева заявила о желании занять место продавщицы в магазине, присовокупляя при этом, что она свободно владеет французским языком. Линевич поручил обвиняемой вызвать Михневу, которая после личных с нею переговоров вступила в отправление своих обязанностей.

Прошло с этого момента, господа присяжные заседатели, не более месяца, и Линевич совершенно изменился в обращении не только с обвиняемой, которую не переставал оскорблять незаслуженными упреками и на которую давно уже смотрел как на суще­ство, его тяготившее, о чем заявлял Михневой, но он изменился даже к детям, жестоко их наказывал за пустые шалости. Собствен­ная квартира Линевича сделалась для него почему-то невыносимой, и он возвращался в нее только поздно ночью. Угадать причину в такой перемене Линевича нетрудно, но предоставим ее объяснить самой Михневой, которая упоминает об этой причине в своем пока­зании, данном у следователя и прочтенном на суде.

В феврале 1879 года, говорит свидетельница и, вместе с тем потерпевшая от преступления, она поступила в магазин Линевича и через две или три недели сблизилась с ним настолько, что, заме­тив его грустное настроение, стала расспрашивать о причине и узнала, что уже пять лет, как жизнь его отравлена, что Левенштейн не жена его и, хотя он имеет от нее много детей, вступление с нею в брак не входит в его расчеты и, наконец, что, не живя с ней со дня рождения последнего ребенка, он ищет теперь друга. На такую исповедь Линевича Михнева рассказала ему и свое не менее роман­тическое прошлое, не утаивши при этом, что имеет также незакон­ного ребенка. Приведенных взаимных объяснений оказалось, по-видимому, достаточно, чтобы Михнева, поступившая в магазин в февра­ле, уже в марте того же года вступила с Линевичем в связь, от которой, в течение двух последующих лет, Линевич подарил обще­ству еще двух новых незаконных детей…

Вникните, присяжные заседатели, в это показание Михневой, которое я изложил перед вами, сохраняя, по возможности, даже самую редакцию изложения; и вас, несомненно, должна будет по­разить, прежде всего, необыкновенная, так сказать, шаблонность Линевича в приемах овладеть симпатией новой женщины, в которых повторилась сцена прошлого с обвиняемой. Тут играет роль и вы­ражение лица, на котором необходимо было напечатать душевную грусть, и отчаяние; тут — и любящее, нежное сердце, жаждущее сильных ощущений и любви; тут, наконец, — и непреодолимые пре­пятствия в виде постылой и неотвязчивой женщины и, в заключе­ние, ложь и обман, хотя несколько иного свойства, нежели те, при помощи которых он обольстил обвиняемую.

Совращая Марию Левенштейн, он не переставал напевать о браке, как о приманке, не упоминал о существующей связи и не­законных детях. И понятно: он имел дело с невинной девушкой. Что же касается до последней интриги, то она представляла благо­датную почву, так как перед ним стояла женщина более опытная. И потому таиться и подавать какие-нибудь надежды на будущее не было оснований; нужно было только польстить самолюбию новой жертвы унижением в ее глазах старой, что и сделано было с успе­хом. Таким образом, новая чета провозгласила свободу любви без всякого брака и, по словам Михневой, без всякого интереса, в силу одного страстного влечения к Линевичу!

Правда, трудно верить в бескорыстие подобного чувства при взгляде на Линевича, который ни по внешнему своему виду, ни по уму и развитию, в чем вы, присяжные заседатели, могли лично убедиться, далеко не представляется нам таким Адонисом, воспи­танным дриадами, перед красотою и умом которого, как гласит мифология, не устояла даже богиня красоты Венера… но, впрочем, о вкусах, говорят, не спорят вообще, а о женских в особенности…

Меня лично поражает в этой новой связи Линевича необыкно­венная поспешность, с которой она установилась, а именно в тече­ние трех или четырех недель, а также факт продолжения ее после того, как Михнева узнала, по ее собственному показанию, что Линевич, скрывая свои к ней отношения от обвиняемой Левенштейн, продолжал, вопреки своим уверениям, сожительство с подсудимой, вследствие чего, она, одновременно с Михневой, разрешилась от бремени новым ребенком. Быть может, и этот факт не подлежит нравственной оценке, как и вопрос о вкусе? В таком случае я умал­чиваю и обращаюсь к описанию душевного состояния подсудимой, от которой так ревниво скрывали свои отношения Линевич с Ми­хневой в течение двух лет.

Уединенная с детьми в своей квартире, со страшными угне­тавшими ее подозрениями и опасениями, вследствие перемены к ней и детям Линевича, Мария Левенштейн проводила, по ее сло­вам, много длинных и скучных часов и, желая скрыть свое горе от детей, предавалась ему только по ночам, в напрасном ожидании Линевича. В это время она припоминала первый период своего с ним знакомства, семейные радости, ей обещанные, до которых только прикоснулась; счастье, которое от нее убегало; опасения, от которых не могла защититься, и с сжатым сердцем и рыдания­ми молила бога указать ей средство для выхода из ужасного и то­мительного положения. Мысль окончить жизнь самоубийством не покидала ее и к январю 1881 года настолько укрепилась, что она ре­шилась уже осуществить свое намерение и предварительно написала те два письма, — из них одно на имя старшего сына Михаила и дру­гое на имя Линевича,— с содержанием которых вы уже ознакоми­лись. Но взгляд на несчастных детей, остававшихся сиротами, и притом без имени и без всяких прав, отдалял решимость обвиняе­мой, которая все еще не подозревала, чтобы между ней и Линевичем стояла другая женщина, и узнала об этом только случайно и вот по какому поводу. На второй день пасхи 13 апреля 1881 г. опасно заболел ее ребенок, у изголовья которого подсудимая проводила целые дни и ночи, тогда как Линевич утро оставался в магазине, по вечерам уходил гулять, возвращался около полуночи и вообще безучастно относился к положению больного ребенка. Наконец, 28 апреля, за четыре дня до совершения преступления, когда ника­кие мольбы со стороны обвиняемой остаться при больном ребенке не могли удержать Линевича от намерения уйти из дому, у подсудимой явилось первое подозрение, что прогулки представлялись только предлогом для какого-нибудь свидания. Никем не замеченная, обвиняемая проследила Линевича и обнаружила, что он зашел по Гороховой улице в дом № 55, в котором проживала Михнева. С этой минуты обвиняемой объяснились все поступки Линевича и его полнейшее охлаждение к семье.

На другой же день, то есть 29 апреля, в среду, она отправилась к нему в магазин и объявила, что при существовании у него новой семьи им необходимо, очевид­но, расстаться, и потому просила отпустить с нею детей. Напрасно Линевич предлагал подсудимой все блага мира с тем, чтобы она оставила детей у него, Мария Левенштейн отклонила его предло­жения. Тогда последовала просьба отложить окончательное обсу­ждение и разрешение этого вопроса до субботы, так как ему, Линевичу, необходимо, неизвестно — с кем, предварительно посовето­ваться. Таким образом, для подсудимой предстояли еще два дня томительного ожидания решения участи своей и своих детей. В каком душевном состоянии находилась в это время подсудимая, свидетельствует Манычарова, к которой обвиняемая явилась вне­запно накануне преступления в одном платье и до того была взвол­нована, что свидетельница поспешила ее отправить на извозчике домой. Настал, наконец, обещанный день. Утром Мария Левен­штейн отправилась предварительно с двумя сыновьями в церковь; там в усердной молитве искала она успокоения своим страданиям и просила внушения, как поступить в том случае, когда Линевич не отдаст детей.

В это время в квартире ее обнаружилось событие, в существе ничтожное, но которое тем не менее сделалось завязкою будущей драмы. По возвращении домой, прислуга сообщила обвиняемой, что железный шкаф Линевича, стоявший в его кабинете, оказался почему-то не запертым, и первое, что бросилось в глаза Марии Левенштейн, был лежавший на видном месте заряженный револь­вер. Поспешно спрятав револьвер в карман и накинув тальму, подсудимая отправилась в магазин Линевича за обещанным отве­том, с твердою решимостью, если ответ не будет благоприятен, ли­шить себя жизни.

И что же! Как встретил ее Линевич: словами ли утешения и любви, которыми когда-то умел так искусно играть и очаровывать и которые одни могли успокоить несчастную женщину, или, но крайней мере, он старался убедить ее разумными доводами в неос­новательности ее намерения? Нет! Саркастически отнесся он к положению несчастной, объявивши, что она может идти на все че­тыре стороны без детей, которых он оставляет при себе.

Как вышла подсудимая из магазина, она не помнит… Чаша страданий переполнилась; нужна была еще одна и последняя капля, чтобы окончательно лишить подсудимую, приниженную и подавленную горем, самообладания, и эту каплю суждено было влить Михневой.

При возвращении домой, чтобы в последний раз проститься с детьми и затем прекратить навсегда свое бесполезное существова­ние, у обвиняемой, проходившей мимо дома, в котором проживала Михнева, блеснула последняя надежда. «Быть может, — думала она,— эта женщина так же увлечена Линевичем, как и я, и не знает о прижитых мною с ним детях, и, после моих с нею объяснений, пре­кратит всякую связь? ». Но предположения и надежды обвиняемой были напрасны: Михнева встретила ее надменно и дальше передней не пустила, объявивши, что ставит себя слишком высоко и не желает, чтобы прислуга слышала их объяснения. На предложенные ей затем подсудимою вопросы: действительно ли она сошлась с ее му­жем и любит ли его, Михнева ответила положительно, присовоку­пивши, что называть Линевича своим мужем Левенштейн не имеет никакого права, и, далее, что любит Линевича страстно и бескоры­стно, не так, как она, Левенштейн. Какой ответ мог и действительно последовал со стороны обвиняемой на эти новые и неожиданные оскорбления, вам, присяжные заседатели, известно…

Жажда мщения моментально вспыхнула в подсудимой и сли­лась с самим исполнением. Тут не было никакой предумышленности, в которой обвиняют Марию Левенштейн, это был один внезапный умысел, в котором намерение, решимость и исполнение почти сов­пали. Преступная мысль блеснула, была тотчас же усвоена и мгно­венно осуществлена.

Отсутствие, таким образом, как нравственных, так и юриди­ческих оснований к признанию действий обвиняемой предумышлен­ными станет для вас еще более очевидным, если вы примете в со­ображение те условия, наличность которых требуется и действую­щими законами для подобного рода квалификации каждого отдель­ного преступления.

Упомянутые условия, при которых всякое запрещаемое зако­ном деяние выходит из сферы неосторожных и становится предна­меренным, заключается, с одной стороны, в доказанном умысле на это деяние, причем проявление такого умысла, согласно указаниям закона (статья 6-10 Уложения о наказаниях), может выразиться в письменных или словесных угрозах совершить известное престу­пление, а с другой — в сознательном желании или намерении до­стигнуть заранее определенных последствий, присущих задуманно­му преступлению, приисканием и приобретением средств, необходи­мых для совершения именно данного преступления.

Отсюда ясно, что точное определение преднамеренности всяко­го преступления обусловливается полнейшей гармонией во всех дей­ствиях обвиняемого, то есть необходимо, чтобы действия эти следо­вали одно за другим в том порядке, какой соответствует умыслу и намерению.

Постараемся пояснить нашу мысль примером. Если лицо А., желая из мести или по какой-либо иной причине, поджечь здание, принадлежащее лицу Б., сначала об этом ему угрожает сло­весно или письменно, а затем, несколько времени спустя, покупает паклю и керосин и совершает поджог, то правосудие, несомненно, будет иметь перед собою в таком деле предумышленное преступле­ние, то есть деяние, заранее и сознательно обдуманное как по отно­шению к цели, так и его последствиям.

Одно простое сопоставление приведенных мною доводов и со­ображений, определяющих понятие предумышленности преступления, с действиями обвиняемой Левенштейн, которая, как выяснилось по делу, имела скорее намерение лишить жизни себя, а не Михневу, и с этой целью воспользовалась револьвером, найденным в шкафу Линевича и случайно оказавшимся при ней во время объяснений с Михневой,— все эти действия подсудимой, по моему личному убеж­дению, исключительно говорят в пользу бессознательного соверше­ния ею известного преступления, вызванного жестокими и незаслу­женными оскорблениями со стороны Линевича, а затем — самой Михневой, разбившей навсегда всю ее семейную жизнь…

Итак, господа присяжные заседатели, вам известны все обстоя­тельства дела, другими словами, вы ознакомились со средствами и целью защиты. Речь моя приходит к концу… Да позволено мне бу­дет заключить ее вопросом: кого же вам приходится осуждать по настоящему делу, при условиях только что мною описанных? Ту, которая из трех действующих лиц менее виновна и которую можно только упрекнуть в сильной и бескорыстной привязанности, в же­лании основать свою, хотя и незаконную, семью, свой домашний очаг, служить для детей, не признаваемых законом, примером, од­ним словом — в желании всего того, что предписывается божескими и человеческими законами?! Но я глубоко убежден, что между вами не найдется ни одного человека, который после всего слышанного и виденного здесь на суде решился бы бросить камнем в подсуди­мую: «Она много любила и многое простится ей! ».

И в самом деле, обвиняемая достаточно наказана за свое увле­чение, будучи лишена одновременно чести, надежды, а следователь­но, и будущности! Но при такой утрате всего, что уже для нее не­возвратимо, я полагаю, она вправе ожидать от вас, присяжные за­седатели, хотя бы того, что еще во власти вашей, а именно — воз­вращения отсюда к своим детям, которые еще нуждаются в ее по­печении…

Подобным приговором своим вы, несомненно, создадите прин­ципиально такую нравственную силу, перед которой должны будут преклоняться все линевичи, признающие за собою право безнаказан­но бесчестить и покидать на произвол судьбы увлекаемых ими жен­щин!

Упоминая о Линевиче, невольно приходит на память замечание одного знаменитого французского мыслителя конца XVII столетия (Фонтенеля): «Надо, — говорит он, — прежде всего исчерпать за­блуждения, чтобы дойти до истины». Кто может отрицать, что вви­ду вашего будущего, с нетерпеньем ожидаемого приговора эту исти­ну постигнет и сам Линевич и что связь с Михневой будет его по­следним заблуждением, после которого он не замедлит огласить свой брак с подсудимой и тем, хотя отчасти, загладит прошлый по­ступок, которому, к сожалению, как я уже заметил, отведено в на­шем Уложении о наказаниях слишком скромное место…

Решением присяжных подсудимая Мария Левенштейн была оправдана.